Тетрада Фалло - [9]
— ...Ну ладно, — наконец прокомментировал он то ли мои слова, то ли свои глубинные мысли.
Через базарную толчею мы вышли на их главную улицу, состоящую в основном из кирпичных купеческих особняков и носящую имя все еще Ленина, а может быть, уже опять Ленина? В одном из маленьких городков вроде этого жители, как я видел по телевизору, потребовали это название вернуть взамен названия Большая Дворянская, им глубоко чуждого.
Подняв руку, он остановил маршрутку.
— Сидай!
Наверное, при его чине ему положена «Волга», но сначала он, видно, решил отделаться от меня. Мы уселись, сгорбясь, в маршрутку и некоторое время ехали молча.
— Я Криса спрашивал, — Гриня произнес, разговаривая скорее со своими сомнениями, чем со мной, — вызывает ли по-прежнему интерес эта история? Он сказал, что Джуди разговаривала в Голливуде, и один продюсер заинтересовался... якобы, — добавил он.
В этом «якобы» — червоточина всех наших великих планов. Вроде обо всем договорено... или нет? Неужто теперь наше «якобы» проникло уже и в Голливуд? То он говорил про свою тетю там, теперь уже на Джуди надеется?
В общем, чувствовалось, что в стиле «якобы» нам и предстоит с Гриней работать, — совсем меня отбрасывать на всякий случай он не хотел, но и особенно баловать — тоже. Впрочем, так всю жизнь и живем. Привыкши. Больная девочка из заштатного Троицка, вывезенная знаменитым хирургом в США, там прооперированная и спасенная, — чем не сюжет?
Между тем мы въехали в шикарные декорации — Голливуд не устоит! Домики кончились, впереди поднимался холм, и на вершине его — зубцы, башни и колокольни потрясающего белого монастыря. За дальней его стеной струилась могучая река, еще белеющая льдинами.
— Ну? — гордо проговорил мой гид.
При всем при том он явно был троицким патриотом и отчасти гордился, что меня сюда привез. Мой восторг явно ему понравился. Да и чего нам ссориться с ним? Вдвоем делаем с ним общее дело — с разной, правда, степенью осведомленности и с разных концов... Но что должна быть какая-то история, уже из нынешней жизни, но в этих декорациях, мы осознали оба.
Очарованные, мы молчали.
— Стой! — опомнившись, рявкнул он. Мы вылезли из маршрутки и по извилистой дороге двинулись в гору.
Монастырь нависал над нами, но не подавлял, а, наоборот, как-то поднимал нас к небу.
Мы вошли в ворота под надвратной церковью. Тяжелая дверь с шипами была прямо под аркой. С натугой Григорий отодвинул ее, и мы вошли в длинный коридор с белыми сводами. Григорий снова приоткрыл дверь, на этот раз вполне современную. Но меня туда не пустил.
— Погоди, — сказал он мне, исчезая. Я стоял около получаса, и наконец он выглянул. — Заходь!
Я вошел за ним в большую сумрачную комнату с решетчатыми оконцами. И я увидел Марину. Впрочем, это уже была Марина Павловна. Мариной она теперь становилась ненадолго и лишь иногда.
После, проглядывая наши с ней записи, я решил расположить все по порядку — от Марины к Марине Павловне.
Марина
Как я здесь оказалась? Конечно, я мечтала о другом — о консерватории, о переполненных залах. Но в один странный вечер все пошло иначе.
Солнце сделало нашу комнату абсолютно желтой! Или это казалось мне? И я уже была не в себе? Во всяком случае, такого заката я не знала ни до, ни после.
Я сидела возле окна за роялем, в нашем поселке на высоком берегу, называемом в народе «Дворянское гнездо», и, готовясь к выпускному экзамену в музучилище, играла «Песню без слов» Мендельсона. Пальцы все время соскальзывали почему-то, и я подняла их к глазам. Пальцы были какие-то мокрые, блестящие — никогда не видела их такими. Впрочем, больше пугали меня не мои пальцы, а какое-то странное ощущение. Что-то такое я часто чувствовала в детстве. Мне казалось, что я на все это смотрю откуда-то очень издалека — с очень дальнего расстояния или из какого-то другого времени.
Тут я вспомнила, когда именно в детстве я чувствовала себя так — перед началом серьезной болезни. В четыре года, перед скарлатиной, когда я чуть было не умерла. Я провела ладонью по лбу — ладонь была мокрая, хотя лоб показался холодным. Уже в панике я повернулась на музыкальном винтовом табурете к дивану, нагнулась, чтобы лечь на него, но при наклоне голова закружилась так страшно, что я быстро выпрямилась и сидела прямо.
Тут заскрипела дверь, и, освещенный низким солнцем, быстро, словно чувствуя опасность, вошел папка. Я думала, что он еще на службе, — он был секретарь горкома партии, хозяин города. Но он вдруг появился дома, бесшумно и внезапно, чисто по-охотничьи, — он так умел.
Родился папка в глухой таежной деревеньке под Благовещенском, у китайской границы, и что-то восточное, несомненно, в нем было: невысокого роста, кряжистый, с узенькими жесткими глазками, скуластый. Что-то восточное есть и во мне — на одном международном симпозиуме меня приняли за японку. Хотя — ростом и непредсказуемым характером я в маму-цыганку. Я не помню ее: она ушла с табором, когда мне было два года, а жили мы тогда в Благовещенске, папа был военный. Он говорит, что мама не вынесла суровой жизни военного городка при атомном полигоне и ушла. И в моменты наших ссор, которые были не такими уж редкими, он говорил с отчаянием: «Вся в мать! Похоже, ждут тебя большие горести!» И он не ошибся. Как раз в этот вечер горести и начались. Он, увидев меня, побледнел — стал, наверное, такой же белый, как я. И сразу стал звонить в «скорую» — но не в обычную, а в нашу, привилегированную — тогда все у нас было особенное, свое. И «скорая» прибыла почти сразу. Седенький врач в очках велел мне расстегнуть халатик, лечь на диван и приспустить трусики. Мне было не очень-то ловко это делать. Но врач был такой старенький, добродушный... Я поняла, что стесняюсь в основном папку. И врач это тоже понял и сказал отцу:
