Тетка - [21]

– Не имела чести лично быть знакома, – холодно изрекла Тетка. – Мне бы не хотелось мешать твоему разговору с Молодым Помещиком, но прошу – не вспоминайте таких грустных легенд. Ведь этого Шелю, насколько я помню из истории, кажется, повесили, не правда ли?

– Такое лишь девицам из пансиона втолковывают, – хмуро буркнул Михал.

* * *

Так протекал их последний разговор. Потому что следующая их встреча, когда внезапный стук в ставню вынудил моего отца покинуть теплую постель и, прежде чем Тетка успела добежать из соседней комнаты, он широко растворил окно невероятной вести, которая свалила наземь бачевскую помещицу, – следующая их встреча длилась ровно столько времени, сколько понадобилось Михалу, чтобы выдавить из себя несколько страшных слов об убийстве Молодого Помещика.

– У него не было времени на долгие разговоры, – рассказывал отец об этом визите Михала. – Ведь у него у самого земля под ногами горела.

Это было сказано столь же точно, как и «свалила наземь», – так отец, немного грубовато выразил свое изумление, когда, закрепляя раскрытые настежь ставни, он, еще не расслышав, что именно пробормотал вынырнувший из мрака человек, заметил вдруг смертельную бледность Теткиного лица. И прежде чем, запутавшись в муслиновых занавесках, отец успел подбежать к ней, чтоб довести до ближайшего стула, на полу гостиной вспыхнуло пламя – от лампы, задетой Теткой при падении.

– Я позвал его, – рассказывал отец, дрожа при одном воспоминании об этом, «к счастью, еще вовремя погашенном огне», – чтобы он помог мне хотя бы перенести барыню на кровать и забросать одежкой горящие доски пола, но Михала уже и след простыл. Исчез, как дух, – добавлял отец, суеверно крестясь и признавая, какой страх объял его при виде пустого окна, где сквозь развевающийся и уже тронутый огнем муслин не видно было ничего, кроме безжалостных в своей сухости ветвей осеннего граба.

– Потом мне сказали, что он бежал в сторону болот. И правильно сделал, не хватало еще, чтоб он остался тут и ухаживал за помещицей, дожидаясь, пока за ним придут те, кто застрелил Молодого… Но тогда, пока мне не удалось погасить этот проклятый огонь, зажечь свечи в канделябре и принести подушку, я желал ему скорой смерти в трясине. Длилось это почти полночи. Сам я не в состоянии был перенести ее на кровать. Пришлось ждать, пока она очнется; лишь под утро я сообразил побрызгать ее водой, чтоб привести в чувство. Она открыла глаза и тут же спросила: «Где Михал?» Я ответил, – потому что и сам в это поверил, – что это, мол, обман зрения, призрак, дурной сон, – а она сперва заплакала, а потом снова сознание потеряла.

Михал и вправду прятался на болотах. Когда я, побуждаемый странным письмом отца, снова приехал в Бачев, в деревне рассказывали, как он пытался застрелить из револьвера одного из конвоирующих помещика «лесных», а потом выскочил из овина, что неподалеку от статуи Флориана, и помчался прямиком в усадьбу.

Однако Михал не стрелял. Спрятавшись – как я позже узнал от него самого – за тонкой стенкой полуразрушенной конюшни, он видел, а вернее, больше слышал, чем видел, весь ход этой неожиданной экзекуции. Еще прежде, чем я успел спросить его о револьвере, которому отведена была столь важная роль в легендах об этих событиях, он сам, горячась, стал объяснять, что и впрямь подумывал застрелить хоть одного «из этих убийц», но что бы это дало? Сразу открыли бы его убежище – и все.

– Это Она, – так он называл теперь Тетку, – распускает слухи, будто я струсил, не хотел защитить его. Я, мол, уговорил помещика, спятившего после того случая с лошадьми, подписать бумажки, где разрешалось брать усадебную землю. А на самом-то деле я всего лишь то ему и сказал, что в деревне, мол, боятся усадебные земли брать. Не верят реформе.

Как раз это и нужно было. Я припомнил свой разговор с ксендзом и подумал, что молодой Бачевсккй, вернувшись домой, видимо, тут же понял, в чем причина странного равнодушия деревни, неприязни крестьян к реформе или страха перед ней.

Потому и приходили они к нему за бумажками. Молодой Бачевский скрупулезно выписывал их, ставя на каждой свою четкую подпись. Как законный наследник, он имел право отдавать то, что ему принадлежало. Никто, – даже если слухи о скором падении власти коммунистов подтвердились бы, – не смог бы отменить эти дарственные.

Отменить их мог только он сам, бачевский помещик, одержимый, если верить Тетке, после того пожара манией раздачи крестьянам родовых владений. Вот почему и возникла мысль принудить помещика отказаться от дарственных. Поставить его лицом к лицу с деревней, и пусть он объявит во всеуслышание, что дарственные – недействительны, что, подписывая аккуратно выведенные на больших листах канцелярской бумаги «акты братского пожалования земли», он был не в своем уме.

Мнение деревни – и оно непоколебимо – гласит, будто все, что случилось потом у статуи Флориана, было задумано обезумевшей от алчности старой помещицей. Она якобы донесла «лесным» о тайной реформе, она внушила им страшную по своим последствиям мысль о насильственной отмене пожалованной земли. Слушая рассказы о том, как она в течение нескольких недель сносилась с руководством «истинной Польской Армии», уговаривая «лесных» выступить в защиту усадьбы, я – несмотря на твердую убежденность в ложности всех этих подозрений – вынужден был признать, что вообще-то Тетка способна была на такого рода действия. Как случилось на самом деле, теперь уж никто не узнает. Но если она и вправду пыталась столь рискованным способом склонить брата к отмене дарственных, то, конечно же, не предвидела, просто не могла предвидеть его гибели.