Терская коловерть. Книга вторая. - [25]

— Ты кто — ногай? — презрительно перекосил губы один из них, белобрысый, как чабан Василь, и густо усеянный веснушками.

— Сам ты ногай, — полыхнул в него синим, пламенем глаз Казбек, подкладывая под казан пучок сухой травы.

— А кто ж ты? — спросил второй мальчишка, поменьше ростом и почище лицом.

— Осетин.

Приезжие переглянулись.

— А ты лезгинку плясать вмиешь? — усмехнулся первый и поиграл плеткой.

Казбек утвердительно кивнул головой.

— А ну, спляши, — предложил второй и тоже поиграл плеткой.

— Тебе надо, ты и пляши, — огрызнулся Казбек, продолжая сидеть на корточках и подкладывать в костер сухой бурьян.

— Ты у меня запляшешь, вонючий чабан, — рассмеялся первый и хлестнул плетью по Казбековым голым ногам.

Казбек подпрыгнул, словно ужаленный змеей.

— Брось, а то морда побью! — крикнул он, перекосив лицо от боли и сжав кулаки.

— А ты станцуй нам, мы и не будемо, — предложил второй и тоже щелкнул плетью.

— Ый! Я станцую на ваших могилах, подлые собаки! — крикнул побелевший от гнева Казбек и бросился на своих истязателей. Головой ударил в живот одного, перевалил и бросил через ногу другого, вырвал у него из руки плеть и что было силы опоясал ею вскочившего на ноги зачинщика драки.

— Ратуйте! — завопил тот дурным голосом и бросился со всех ног навстречу возвращающейся тачанке — Диду! Вин нас убьет, этот сказывшийся чабан!

Холод на ходу вывалился из тачанки, горой навис над щуплым гарбичем.

— Ты за шо их бьешь, собачий сын? — выкатил он глаза и схватил Казбека за ворот холщевой рубахи. — Ты знаешь, вражья твоя душа, шо воны мои внуки?

— Они сами меня плеткой били! — крикнул Казбек, стараясь вывернуться из крепких рук хозяина.

— То ж воны игрались с тобой, а ты — в драку. Ось я тебя зараз. — Холод полоснул нагайкой по Казбековым плечам. От жгучей боли у Казбека потемнело в глазах. И тут он вспомнил, как однажды рассказывал ему про подобный случай из своего детства Степан, муж старшей сестры Сона.

— Не трожь! — крикнул он звонким от страха и ненависти голосом.

— Шо? — не поверил своим ушам Вукол Емельянович и во второй раз замахнулся плетью. — Шо ты сказав?

— Не трожь, а то хутор спалю!

У Холода от бешенства запрыгала челюсть. Его черные глаза, казалось, сейчас вывалятся из расширенных орбит и шлепнутся на землю.

— Цэ ты мэни таке говоришь, телячья блевотина? А ну, повтори!

— Хутор спалю! — повторил мальчишка, с яростью и ужасом глядя снизу вверх в искаженное бешенством лицо взрослого.

— Убью змееныша! — заорал Холод и в третий раз взмахнул плетью. Но чья–то рука перехватила ее у него за спиной.

— Не треба, Вукол Емельяныч, — сказал дядька Митро спокойным голосом. — Я обещал его батькови, шо вин вернется домой живым. Ты ж сам бачив, шо не вин первый затияв драку.

Холод смерил чабана свирепым взглядом.

— Зараз ж пущай убирается витциля к чертовой матери, щоб и духом его здесь не смердило.

— Надо бы его рассчитать, як положено, Вукол Емельяныч, — хмуро Сказал дядька Митро. — Вин таки добре отчабановал со мною.

— Хай скаже спасибо, шо я его живым отпускаю. Ото так и знай, побачу возле хутора, застрелю из ружжа, як собаку, — с этими словами хозяин ввалился в тачанку, усадил рядом с собой своих внуков и вскоре пропал из виду в клубах дорожной пыли.

— Зверь-человек, — сказал дядька Митро ему вслед. — И почему его самого не заризалы тогда в Моздоке? Полгода провалялся в ростовской больнице. Уж мы думали, шо дасть ему на цей раз жаба цицки, а вин взяв тай вылечился. Здоров, чертяка, як тый боров.

Он подошел к Казбеку, потрепал ему черные кудри и направился к казану с дымящимся варевом.

— Ты тоже хорош, — проворчал он несердито. — «Спалю да опалю». Сбегай покличь подпаска, пообидаем с тобой, княже, в последний раз.

После обеда долго молчал, отдыхая в тени гарбы. Потом вынул из кармана смятую десятку, вложил в Казбекову руку и вздохнул:

— Дюже я жалкую, шо так получилось, ну да ничего не подробишь. Иди, хлопче, до дому, пока солнце высоко в небе, тут не дюже далеко. А я, должно, к Рудометкину подамся... До Привольного дойдешь, заночуй там, ночью не блукай в степи, а то пропадешь. Батьку своему Даниле поклон передай. Он у тебя добрый дядько. Ну, гайда, сынку, не поминай лихом. Пойдем провожу тебя трохи.

И они пошли рука об руку, большой и маленький, по редкой, обожженной суховеями и солнцем траве. До самых бурунов, поросших чахлым, корявым кустарником. Наконец дядька Митро остановился на одном из них, крепко притянул к себе полюбившегося мальчугана с холщовой сумкой через плечо и затем легонько подтолкнул его в спину:

— Иди все прямо по дороге, до самой Куры.

И Казбек пошел, часто оглядываясь на одиноко стоящего на песчаном холме чабана. В горле у него кипели слезы. Они подкатывались к глазам, и тогда дорога под его ногами расплывалась желтой лужей, а на ум невольно лезла песня батрака, которую часто пел под балалайку подпасок Андрейка:

Я с хозяином расчелся,

Ничего мне не пришлось,

Еду-еду по дороге,

Плачу-плачу я без слез.

* * *

Казбек не остановился на ночь в селе Привольном. Перейдя в сумерках кишащую лягушками и змеями Куру, он взобрался на ее правый обрывистый берег и вдруг увидел вдали лежащий посреди степи хлебной ковригой Священный курган. Сердце запрыгало у него под рубашкой от радости — никогда раньше он не испытывал подобного состояния: курган да и курган — что в нем особенного?