Терская коловерть. Книга вторая. - [11]

— Царей нынче скидают, Вукол Емельяныч, аль не слыхал? — усмехнулся чабан. — Шуганулы твоего царя с трону, тильки пыль заследом.

— Зазнался? — надвинул Вукол Емельянович на горящие, ненавистью глаза кустистые брови. — Забув, кто тэбэ освободыв от фронту?

— Да лучше на фронт, чем вот так...

— Досыть! — крикнул хозяин. — А то не погляжу, шо ты Митро, выгоню за таки слова с хутора в шею.

— Ни, — потряс в ответ головой дерзкий чабан. — В шею не дозволю. А шо касаемо миста, так его в бурунах ого-го скильки: у Бабанина, говорят, тоже вивцы есть да и у Рудометкина. Пошли, хлопче, — взял он рукой-лапищей хрупкое плечо мальчишки и повел его к другой мазанке, возле которой толпились сгорающие от любопытства кухарки, скотницы и прочие обитательницы хутора. Ну и ну! так еще никто не позволял себе разговаривать со степным королем — Вуколом Холодом.

В белой кухне за длинным, давно не скобленным столом с широкими, черными от набившейся грязи щелями сидело человек десять одетых так же, как и дядька Митро, мужчин. Они густо дымили махоркой и вели промеж собой ленивый разговор. Увидев в дверях незнакомого мальчишку, нахмурили брови:

— Откуда взялся этот господин, что с нами за один стол садится?

— Здоровеньки булы, господа чабанове, — снял шапку дядька Митро и подтолкнул Казбека к длинной во весь стол скамье. — Цэ мий новый гарбич.

Все сидящие за столом удовлетворенно покивали головами, а самый ближний к Казбеку чабан, маленький, белобрысый, похожий на растрепанного ерша, которым моют бутылки, подвинулся в сторону, освобождая место.

— Оказывается, это не с простой собаки шерсти клок, — подмигнул он весело. — Так и быть, садитесь со мной рядом, ваше сопливое степенство, да набирайтесь ума.

— У тебя, дядька Василь, столько ума, как на колене шерсти, — усмехнулась вошедшая кухарка, молодая, крепко сбитая женщина с круглым белым лицом, и поставила на стол широкую доску с нарезанным хлебом. — Разве что матюкаться научишь, на такое дело ты мастер.

— И матюк пригодится в жизни, — осклабился Василий, провожая статную молодайку похотливым взглядом. — Кусочек, а? — подмигнул он сидящим напротив пришлым столярам, которых хозяин нанял достраивать свой новый дом, и, взяв с доски ломоть хлеба, стал его жевать.

— Да, кусочек что надо, — усмехнулся один из них, худой и длинный, с такой же длинной, похожей на утиное яйцо головой и, притворно вздохнув, толкнул локтем рядом сидящего товарища: — В Егорлыцкой, небось, тоже некоторые куски подбирают, покель мы по заработкам шляемся, а, брат Клева?

— Витчипись, пустомеля, — огрызнулся тот, в отличие от приятеля низкий ростом и чрезвычайно широкий в плечах. Он походил на домашнего покроя чувал, в который насыпали пудов восемь пшеницы.

«Этим дядькам, видно, тоже очень хочется есть», — подумал Казбек, глотая слюну при виде кусков хлеба, горой наваленных на круглую доску.

Снова вошла кухарка, поставила на стол две расписные глиняные миски с дымящейся лапшой. Чабаны и мастеровые не сговариваясь дружно заработали ложками.

— Ешь, хлопец, — погладила кухарка Казбека по курчавой голове. — Набивай живот, пока очкур не лопнет. Только на сладкий пирог оставь немного места.

Казбек благодарно улыбнулся доброй женщине и запустил ложку в общую посудину. Ох, до чего ж вкусна чабанская пища!

— Гляжу я на вас, братцы чабаны, и дивуюсь, — не выдержал затянувшейся паузы в прерванном разговоре столяр Клева: — с виду вы будто бы православный народ, а леригию не дюже чтите, пост не соблюдаете и молитвой себя не обременяете.

— Гляди, какой божественный выискался, — засмеялся Василий. — У нас, чабанов, братец, вера — степь широкая, церква — гарба походная, а крест — герлыга крючкатая. Ты спроси вот у него, — ткнул он пальцем в дядьку Митро, — когда он последний раз в церкви был. Расскажи–ка, брат Митро, как ты у попа в Курской прикурить попросил из кадила...

— Да ну тебя к шуту, — отмахнулся от него дядька Митро.

— Ведь мы, добрый человек, даже на праздник пасху не заглядываем в церкву — некогда, — продолжал Василий, раскрасневшийся от обильной пищи и еще больше разлохматившийся от духоты. — Люди говеют, исповедаются, причащаются, а мы, как те басурмане... Привезут тебе в степь кулич да крашеные яйца, скажут, через сколько дней разговляться, а мы еще и не заговляли. Вот придется какие дни побывать на хуторе, так и тут не подступись ни к какой бабе: «От тебя карболкой воняет». За человека не считают. Вот иной раз и закрутишь на всю губу с горя да обиды. Эх, и добре я гульнул в Моздоке...

— И как же ты, Василь, гулял? — не утерпела убиравшая со стола кухарка.

— Тебе такая гульня, Христина, и во сне не снилась, — потер руки Василий.

— А все же?

Василий пожал плечами:

— Известно, как чабаны гуляют... Рассчитался я за прошлый год с Вуколом, получил три сотни чистыми и пошел в Моздок. Перво-наперво — к Армянской церкви, что на Большой улице. Там стоят фаэтоны. Я выбрал какой покраше и сел в него. А кучер говорит: «Чего вам угодно?» «Угодно мне, — отвечаю, — чтоб отвез ты меня в такое, место, где могли бы мы отдохнуть». «Абы ваши денюжки, а то будут и девушки», — засмеялся кучер и только вожжами пошевелил — понеслись вороные кони. Народ смотрит с плетуаров, дивится, а я сидю, как пан, и герлыга рядом. Привез мени кучер к какой–то хате недалеко от Терека и кричит: «Эй, хозяйка, отчиняй ворота!», а мне на ухо: «Тута, господин, можете жить, гулять, выражать свои чувства, как дома в своей хате». А у меня хат, как у той собаки... Тут и хозяйка навстречу: «Милости просим!» Поглядел я на нее: баба шо надо, вроде нашей Христи...