Терская коловерть. Книга третья. - [28]

— А так, — ухмыльнулся Сухин. — Было это зимой девятнадцатого года. Отступали мы тогда с Одиннадцатой армией к Астрахани. Гиблое место. Кругом куда ни погляди — один гольный песок. И в сапогах песок, и на зубах песок, и в вещмешках кроме песку ничего нету: последний сухарь разломили мы с Захар Никитичем в Тарумовке. Бредем мы, стало быть, с ним по пустыне, от голода да устали едва ноги волочим. Над головой уж сумеречь сгущается, а впереди ни огонька, ни деревца. И морозец к ночи все ядренее. Когда гляжу — нет рядом Никитича. Куда подевался? Вертаюсь назад, а он лежит на дороге мурлом вниз и не шевелится. «Ты чего это растянулся?» — спрашиваю. «Ой, Кондратьевич, не можу больше, — отвечает. — За шось зацепывся ногой, упав и встать сил немае». Тронул я сапогом то, за что «зацепывся» Никитич, а это — сидор. Видать, с чьей–то повозки упал, а может, кто и сам сбросил. Развязал я тесемки, вот бы, думаю, горбушку хлеба найти, а в нем — одна махорка, пачек двадцать. Хоть и не съедобный продукт, решил прихватить с собой, авось удастся где махорку на хлеб поменять.

— Худо ли, бедно ли, добрались мы затемно в соседнюю деревню Таловку. В ней военного люду, как на базаре в Успеньев день: все улицы и дворы забиты обозами, всюду горят костры. Где остановился наш полк — неизвестно, а чужие не принимают. В какую хату не ткнешься, отовсюду гонят — самим, мол, негде ноги вытянуть. Смотрю, стоит на отшибе дом под железной крышей. Во дворе всего лишь несколько лошадей и одна тачанка. Похоже, начальство расквартировалось. Попыток — не убыток: сунулись мы с Клевой в дверь, а нам навстречу бас: «Куда претесь? Здесь находится штаб дивизии». «Да нам бы переночевать только, — взмолился я и показываю на приятеля: — Поглядите на него, он чуть живой. Разрешите немного отдохнуть, чай, мы не белогвардейцы». «Комиссар, пусть отдохнут ребята?» — спросил тот же бас. «Какой части?» — показался в дверях пожилой военный. «Шариатской колонны Мироненко, — ответил я, — отбились от своего полку». «Свои хлопцы, треба приютить, — донесся из комнаты еще один голос. — Тильки спаты на полу придется. Пропусты, комиссар, земляков». «Есть, товарищ комдив», — сказал комиссар и пропустил нас с Клевой в комнату. Поставили мы винтовки в угол, сняли шинели, присели на лавку возле двери, прикидываем, где бы поспать приткнуться. «Эх, хлопцы, як бы у вас найшовся табачок, я бы вам уважил свое мисто на нарах, а сам улегся на полу, — вздохнул тот, кого называли комдивом. Я достал из вещмешка пачку махорки, протянул ему. Он, конечно, не ожидал такого сюрпризу и даже глазами заморгал от удивления. А все, кто лежали вместе с ним на нарах, принялись так хохотать, что стены задрожали. «Спасибо, товарищ», — сказал комдив, а у самого голос растерянный такой. «Э, нет, спасибом не отделаешься, — подошел к нему комиссар. — Спускайся вниз да полезай под нары, будешь кукарекать там вместо петуха». «Ну что ж, Суворов тоже кукарекал, а он нам не чета, — отшутился невесело комдив и ноги с нар свесил. — Я слову своему хозяин. Вот мое мисто — занимай, товарищ».

— Ну и ты… улегся на постелю самого Кочубея? — вытаращил глаза Боярцев.

— А что тут такого, — пыхнул дымом Сухин. — Улегся и выспался добре. Я ж его за язык не тянул, этого комдива, — сам предложил.

Но тут в рассказ товарища вмешался Клева:

— Тэбэ самому, Кондратьич, видать, язык добре оттянули, треплешь им, як баба помелом. Ты же отказался от командирской постели, вместе со мной спав пид нарами.

— Может, я и от консервов отказался, когда Кочубей приказал начснабу накормить нас? — прищурился Сухин.

— Ни, тут без брехни, — улыбнулся Клева. — Дуже гарны консервы булы. А ну, бачь, кого это к нам принесла нелегкая на ничь глядя? — поднял он к своему узкому лбу широкую ладонь.

Все повернули головы в направлении общежития: от него направлялись к стройке председатель коммуны и двое незнакомцев в горской одежде. У одного из них нет одного глаза и лицо перечеркнуто наискось сабельным шрамом.

— Здорово–дневали, — поздоровался с коммунарами Тихон Евсеевич, а его спутники приложили к газырям ладони и молча качнули лохматыми шапками.

Чеченцы! У Казбека почему–то тревожно сделалось на душе: уж больно один из них похож на давешнего табунщика.

— Где конь? — устремил председатель на Казбека пронзительный взгляд.

Казбек поднялся с бревна, чувствуя, как отхлынула от лица кровь, а кожа на шее поползла к затылку.

— Под горой… возле старицы. А что? — ответил он по возможности бодро.

— А то, — голос у председателя зазвенел вдруг как натянутая струна, — что я тебя, сукина сына, под суд отдам за воровство!

Кровь снова прилила к смуглому лицу Казбека.

— Я не вор! — крикнул он и сжал кулаки, словно собираясь броситься на своего обидчика. — Я взял коня с разрешения.

— Это кто же тебе дал такое разрешение? — ядовито ухмыльнулся Тихон Евсеевич.

— Вот он, — ткнул Казбек пальцем в чеченца, которого Недомерок называл Сипсо.

Тот смерил парня презрительным взглядом, что–то бросил своему одноглазому товарищу на родном языке.

— Исмаал съел джидж–галныш, а у Товмарзы живот вспучило, — говорят у нас в ауле, — произнес в ответ на русском языке одноглазый чеченец и шевельнул в усмешке толстыми губами. — Ну, украл так украл — что ж тут особенного, а врать зачем? Попался — держи ответ сам, будь мужчиной, а на другого пальцем указывать зачем. Нехорошо, джигит.