Терроризм смертников. Проблемы научно-философского осмысления (на материале радикального ислама) - [56]

или «жертвенной героической элиты»[259]. Столкнувшись с могуществом западной цивилизации, мусульманскому консервативному обществу пришлось частично измениться, но впоследствии это еще больше пробудило в нем культурное самосознание и утопическое стремление к возврату «золотого века» ислама. Интенсификация личных религиозных чувств часто стоит за мученическими операциями, в особенности в мусульманских диаспорах в среде западных обществ, где вырванный из традиционной многовековой среды своих предков носитель мусульманской веры на фоне контраста с шокирующим его западным материализмом и ценностным релятивизмом начинает вновь обращаться к своим культурным корням и возрождению личной культурной идентичности. Желание обрести высокий сверхличный смысл жизни в среде молодых мусульман иногда превращается в героический идеал, созданный на почве экстремистской культуры, толкающей его к восприятию себя как воина в глобальной битве за возрождение ислама против морально разложившегося и духовно невежественного Запада.

Метафизика смерти в миссиях смертников

Для современных обществ мусульманских стран смерть все еще носит сакральный характер, в отличие от культуры постхристианского Запада. Последняя, живущая гедонистическими ценностями материального потребления, изгнала ее из своего социокультурного пространства как неотъемлемое дополнение жизни. По словам Ж. Бодрийяра, произошло «изгнание мертвых» за пределы общества и культуры, которых исключили из символического обмена с живыми[260]. Для ислама не характерен символический обмен с миром мертвых, как в архаических языческих обществах (на пример которых ссылается Бодрийяр), согласно его вероучению, души мертвых до воскресения и Суда попадают в особый промежуточный мир (барзах) и не имеют связи с этим миром, но, как и в любой традиционной культуре, мусульманское восприятие смерти исходит из религиозной метафизики, задающей четкие нравственно-практические императивы отношения к факту смертности человека и идеальную этическую модель достойного расставания с жизнью.

Для современного человека, поглощенного материальным накопительством и всеобщим обменом товарами и услугами, смерть стала некоей аномалией, которую предпочитают просто не замечать. В Средние века момент смерти обставлялся максимально торжественно, сама личная смерть человека была публичной и происходила в окружении семьи, родственников и соседей. Это был естественный финал земной жизни, к которому следовало приготовиться самым серьезным образом. Посещение священником смертного одра, последние исповедь и причастие — важнейшие элементы ритуала подготовки к отходу в мир иной. Неожиданная смерть была худшим, что могло произойти с человеком, поскольку не оставляла шанса на искупление грехов в покаянии и уменьшала надежду на Божественную милость.

Теперь смерть потеряла какую-либо ценность в духовном и метафизическом смыслах. Все, что напоминает о смерти — смертельные болезни, старость, — на процветающем материально и экономически Западе было вытеснено из пространства публичного и домашнего быта в искусственные условия специализированных больниц, где человеку предназначено доживать остаток жизни. Но и там уже безнадежно потерянный для родных человек не должен думать и говорить о своей смерти, тем самым нервируя окружающих и медицинский персонал, но надеяться на излечение. Указывая на этот красноречивый факт, французский танатолог Филипп Арьес в связи с этим замечает, что смерть, будучи «прирученной» в древние эпохи и в Средние века, вышла из публичного пространства общества и культуры, превратившись в «смерть перевернутую». «Свинцовое молчание простерлось сегодня над смертью. Когда же оно нарушается, как случается иногда в Северной Америке[261], то происходит это лишь для того, чтобы свести смерть на уровень какого угодно незначительного события, о котором стараются говорить с полным безразличием. В обоих случаях результат тот же: ни индивид, ни общество не находят в себе достаточной прочности, чтобы признать смерть»[262].

Стоит заметить, именно в Северной Америке (США) табу на тему смерти во второй половине XX века было серьезно поколеблено идейным движением ученых, объединенных общей целью и методологическими установками, а именно стремлением на базе эмпирического исследования опыта клинической смерти и околосмертных психических состояний человека открыть завесу над тайной смерти. Это движение основало новую науку о смерти — танатологию. Западная культура, очнувшись от рационалистического оптимизма и сциентистского утопизма эпохи Просвещения, вдохнувшего веру в научно-технический прогресс как панацею от всех бед человечества, наконец обратилась к осмыслению факта конечности человеческого существа с позиций современного секуляризованного мировоззрения. Однако, будучи продуктом дальнейшего развития культуры светского гуманизма, танатология, определяя смысл смерти, пришла к теоретическим выводам, более близким восточному (индо-буддийскому) или оккультному типу религиозности, что в очередной раз указывает на степень утраты Западом исконных корней собственной культуры — христианских ценностей. Смерть в трудах танатологов (Р. Моуди и др.) выступает преимущественно лишь как безболезненный этап перехода в иную форму существования, жизнь потустороннюю, наличие которой само по себе воспринимается глубоко оптимистически. По сути танатология претендует на научное доказательство посмертного бытия, вторгаясь в сферу компетенции духовно-религиозного опыта и преувеличивая возможности научного познания, пытаясь эмпирически описать то, что может быть доступно только «очам духовным»