Террор на пороге - [45]

— Но если бы я не захотела покататься на «чертовом колесе», он бы остался со мною и дочерью до конца моих дней, — медленно и еле слышно проговорила она во время первой медицинской беседы.

— На свете, который ошибочно именуют «белым», все может стрястись. И человек должен быть готов к этому, — ответил я, уклонясь от прямого ответа.

Когда я произнес «на свете» и неодобрительно об этом свете высказался, она вздрогнула:

— Светой, а не Светланой меня звала мама. И муж так зовет…

Еще недавно имя Света соответствовало ее представлению о своей женской доле. Но свет погас…

Глаза выдались большие, то были очи, будто бы ее олицетворявшие, — оттого отсутствие света Света скрыть не могла. Но все же это не были и потемки, в которых боязно заблудиться: отблеск былого сияния пробивался, улавливался. Каюсь, я по-мужски недоумевал: какие же очи у той, оперевшейся на руку, если даже он…

— Ненавижу «чертово колесо»!.. — твердила моя пациентка.

Ненавидеть она, по-моему, не умела, — и фраза в ее устах выражала горестность, а не грозность.

Я тоже считал, что если бы не то «колесо», ее семейное благоденствие никогда не угодило бы в аварию с летальным исходом. Говорят, можно трагично споткнуться на арбузной или апельсиновой корке, но и на парковом развлечении можно, как оказалось, ужасающе поскользнуться.

— Получается, что вся жизнь — непредсказуемая карусель?.. — вопросила Светлана.

— Вернее «чертово колесо»: то взлет, то падение, — и тут же добавил: — Но за падением непременно следует новый взлет!

— Непременно?.. — с тихой иронией переспросила она.

— Люди к этому давно приспособились. Пройдет время — и вы приспособитесь. И даже станете поминать нынешние тяготы с удивлением.

Иные коллеги со мною резко не соглашались, но я упрямо продолжал внушать испытавшим потрясения, что горести их — это не редкостное наваждение, а закономерности бытия. Разумеется, то, что вокруг не счесть похожих людских несчастий, никого не успокаивает. Но все же…

— Мой муж — безупречно порядочный человек. Он просто выполнил просьбу и протянул руку. Без всяких намерений… А если бы она не была в той кабинке? Тогда ничего бы не изменилось. И мой муж сейчас был бы с нами…

— А если бы Джон Кеннеди не полетел в Даллас, он, допускаю, был бы жив до сих пор.

Вот видите: жестокая непредвиденность подстерегала аж президента Америки!

Мои уговоры и объяснения до ее сознания не долетали.

— А если бы мы в тот день не отправились гулять в парк? Тогда бы…

Тот парк и «чертово колесо» постепенно начинали-таки дотягивать ее до потребности в моей страшноватой профессии. Делались «пунктами» ее помешательства…

— Не могу себе это представить… вообразить!.

— Все непредставимое и невообразимое, к сожалению, регулярно свершается, — сказал я, исходя из того, что изречение «На миру и смерть красна!» несет в себе некий урезонивающий психотропный заряд.

Светлана доверяла мне полностью, наивно ожидая, что я помогу, не здоровью — здоровье ее не интересовало! — а возвращению того, что безвозвратно покинуло.

Света посвящала меня в самые затаенные воспоминания и не исчезающие ожиданья. Она хотела, чтобы я хоть мысленно побывал в ее ситуации. Но если психиатр будет ставить себя на место каждого своего пациента, ему грозит в пациента и превратиться.

«Надежда умирает последней…» — это возвышенное, внемедицинское заключение. Но, коли надежды обманны, их смерть может совпасть с кончиной надеющихся. А иногда ту кончину приблизить… С такими надеждами, полагаю, лучше расстаться — в том числе и для того, чтобы они не проложили дорогу к моему кабинету.

Я очень старался вернуть отобранную у моей пациентки нормальность. Применял все, чем владел: лекарства, убеждения, гипноз. Но лекарства щедрее проявляли вредные побочные качества, нежели целительные; убеждения не убеждали, а гипноз не гипнотизировал.

Тогда она, опасаясь, видимо, что я от нее откажусь, принялась доказывать, что уже приноровилась к своему положению и что у нее с моей помощью вот-вот все будет в порядке. Однако, когда мои пациенты чересчур старательно утверждают, что у них все нормально, я настораживаюсь, подозревая, что с их нормальностью дело обстоит скверно. Благополучный, как правило, благополучие свое не рекламирует…

Муж — к несчастью, все-таки бывший — навещал их с дочерью по воскресеньям. «Если бы он оставил их окончательно, это переносилось бы легче, — размышлял я про себя. — Но когда он оставляет их еженедельно…»

Она была привязана к мужу неотрывней, чем к дочери. А для дочери отец был дороже мамы. Так при посещении их дома виделось мне, психиатру… Который обязан быть и психологом. Более того, мне представлялось, что они его друг к другу ревнуют.

Четырнадцатилетняя дочь, которую мать нарекла Валентиной, потому что Валентином звался отец, виновником отца не считала. Мать же она не жалела, а, наоборот, порицала — предвзято и нелогично:

— Как избалованное дитя, не могла обойтись без «чертова колеса»! В результате мне придется обойтись без отца… «Чертова колеса» ей захотелось!

«С жестокой радостью детей…» всплыла в памяти лермонтовская строка. Радости в словах дочери не было, но и сострадание отсутствовало. Это не увеличивало горе моей пациентки, ибо увеличить беспредельное невозможно.