Террор на пороге - [33]

Он не упрекал жену, а помогал ей ощутить себя хоть в чем-то счастливой.

— В Париже меня не ждали. А, к примеру, в Днепропетровске, куда я выезжала с ответственными заданиями, меня встречали.

— Ну, во Франции, положим, тебя встречали собор Парижской Богоматери, Версальский дворец, Монмартр…

— Чтобы встретиться с ними, достаточно прочитать Виктора Гюго и Бальзака.

Белла не привыкла сдаваться. Даже на милость такого милосердного победителя, каким был ее муж. Она понимала, что палит невпопад, мимо цели. Но мишень ей была ни к чему — ей важно было высказаться.

— Зато в Житомире родился академик Сергей Павлович Королев! И я этим очень гордилась.

— А на этой земле родился царь Соломон…

— Но соседкой царя Соломона я себя считать не могу, а соседкой академика Королева — имею полное право. Потому что родилась и жила по-соседству с его домом и с мемориальной доской. По три раза в день возле нее останавливалась.

Но космические корабли он запускал все-таки не из Житомира, а с Байканурского космодрома. Если память не изменяет… Кто же не скучает, Беллочка, по городу, где родился? Но хочется быть объективным.

— Я признаю: тебе здесь обетованно! Ты оказался востребованным: физик, программист, электронщик. — Она вроде была недовольна обильностью и востребованностью его профессий. — Ты и на необитаемом острове понадобишься, чтобы превратить его в обитаемый.

— А ты — мать двух вундеркиндов и уникальная кулинарка. Хозяйка дома! Для женщины это куда важнее…

— Не отводи мне второстепенную домашнюю роль. Раньше я была… — Она ностальгически закинула глаза к потолку. — Да, ты состоялся. Но что, Гришенька, состоялось в моей новой жизни? Я метапелю…[1] Какое неаппетитное слово! Ухаживаю за стариком. Раньше пожилые люди ухаживали за мной…

— Почему только пожилые? — перебил он. — За тобой ухаживали, если мне память не изменяет, с первого класса начальной школы.

— И это было! — с вызовом подтвердила она. — Но не переводи наш деловой разговор на романтическую тропу. В Житомире, между прочим, передо мной была не тропа и не парк, по которому я катаю старика в коляске, а большая дорога… по которой навстречу мне, Гришенька, устремлялись с надеждой десятки людей. Нет, сотни!..

Он называл ее уменьшительным именем с нежностью, а она его — с ироничным подтекстом. В Житомире она возглавляла отдел социального обеспечения. Обеспечивать же означало и обращать в зависимость. От нее зависели судьбы: кого облагодетельствовать персональной пенсией масштаба республиканского, кого — значения местного, а кому назначить пенсию вовсе обыкновенную, но так, чтобы и она тоже осознавалась благодеянием. Белла Арнольдовна владела всем этим действом, точно искусством… Но печься о старых, недужных, страдающих, возбуждать доверие, а потом, по возможности, оправдывать его она тоже начальственно навострилась. Ее власть не была жесткой или тем паче жестокой — она была человечной, насколько может быть человечной власть. Ей доставляло удовольствие приносить страждущим добрые вести, но так, чтобы они воспринимали доброго вестника благодетелем.

Социальные нужды в Житомире одолевали людей гораздо наступательней, чем нужда в успехах Гришиной научной лаборатории — и потому популярность его была несравнима со сногсшибательной популярностью Беллы.

И на новом месте она надеялась повелевать не только квартирой, детьми и мужем… Однако страстное желание это осталось неудовлетворенным. Дети, которым выпала не ее наследственность руководительницы, а Гришина склонность к науке, подчинились еще и каким-то неведомым ей в Житомире, до удали раскованным молодежным нравам. И вся не растраченная энергия ее доброжелательного диктата — но все же диктата — пыталась обрушиться на послушного в прежние времена Гришеньку. Да и муж принялся вступать с ней в дискуссии, в несогласия, чего в Житомире не случалось.

— Какой-то здесь другой воздух, — часто и обреченно констатировала она, не допуская мысли о том, что Гриша поклонялся раньше ее утраченной должности, а не ее личности… Проявлявшей себя, разумеется, и в должности тоже.

Добродушный супруг спорил, чтобы облегчить ее новое бытие, а про себя соглашался: «У каждого — своя правда, и у Беллы она тоже имеется…» Он, миролюбивый, покладистый, внутренне не уважал тех, кто крикливо и начисто перечеркивал всю прошлую жизнь. И — тоже сдержанно, даже тайно, вопреки спорам с женой — тоску ее уважал.

«У каждого, конечно, своя правда, но есть правда — истина», — говорила Белле бабушка, с которой она и все близкие, включая Гришу, давно распрощались, не распрощавшись с ее заветами.

— Неужели ты предлагаешь нам принимать… «возвращенческие» решения? — с полуиспугом спрашивал он.

Она отвечала почти всегда одинаково:

— Не второпях, не сейчас… Пойдем к морю, охладимся немного. Хотя море здесь такое, что в нем и освежиться нельзя! Окунемся и ладно…

Радикальных решений она избегала: ей важно было обвинить Гришу в неразумности, напомнить, кем она была там. Белла предпочитала «мирный процесс», пусть выявлявший противоречия, кои казались неразрешимыми, но и предполагавший замаскированные уступки с обеих сторон.