Терракотовые сестры - [47]

«Невеста» успела только охнуть, как уже восседала на плечах двух степняков. Под жесткие ритмичные хлопки парни пронесли девушку по круглой площадке с костром в центре и вернулись к кибитке. Вот и весь танец, как оказалось. Развернулись лицом к соплеменникам, чуть присели, имитируя поклон, и каждый из стоящих давснов поклонился в ответ. И все, все племя, продолжая отбивать ритм ладонями, двинулось вперед. Свадебное шествие началось.

Давсны спустились с горы и проводили четверых парней, сменяющих друг друга, до самой кромки соленого озера. Дальше им предстояло идти самим.

– Там, где кончится соль, вас встретит свита жениха. Белая кобылица пусть будет свадебным подарком, – напутствовал их старейшина. Казаковой в угаре степных курений показалась последняя фраза многозначной, символичной и даже обидной. Она замычала, протестуя против сравнения с кобылой, но никто ее не слышал. Но тут табунщик подвел им настоящую белую лошадь, худую, но запряженную в нарядную сбрую. Глава давснов лично передал поводья из разноцветных кожаных ремней, украшенных шерстяными кисточками и серебряными монетками, в руки сопровождающему Машу степняку в зашитом халате. – Возвращайтесь живыми и не одни, если сможете, – добавил он уже от себя, как старый человек, почти лишившийся надежды.

Машу водрузили на коня, усадив боком, как если бы она сидела в женском седле, и закрепили предусмотрительно припасенными ремнями, чтобы не свалилась и не сбежала. Развязывать «невесту» никто не собирался. Степняк, умыкнувший девушку, вел лошадь под уздцы. Еще один придерживал жертву за ноги, чтобы не свалилась. Третий шел с другой стороны, четвертый замыкал шествие.

Солнце село за горизонт, и с последними его лучами умолкли и хлопки. Давсны глазами провожали маленький караван, не проронив ни слова. Вскоре сумерки скрыли гору Богдо. У ее подножия вымирающее племя засветило костры надежды.

Вместе со светом уходило и тепло, воздух быстро остывал, и Маше стало зябко. Ветер из степи освежил ее сознание, курения выветрились из головы, только радости этот факт не прибавил. Ощущение оказалось сродни похмелью, и еще Казакова через какое-то время ясно почувствовала, что за ногу ее не держат, а поглаживают.

– Вот иго татаро-монгольское! Произвол! Убери руки! – гневно замычала девушка, задергавшись. Слов, конечно, никто не разобрал. А сопровождающего ее потуги только позабавили и распалили. Он добрался рукой до коленок девушки. Казакова замычала еще громче и попыталась лягнуть нахала. На затянувшуюся возню отреагировала кобыла, заржав и зафыркав. Тогда-то оглянулись на невесту и остальные мужчины.

– Даже не думай, Шовшур, – пригрозил глава каравана нахалу. – От нее зависит судьба племени, а ты решил развлечься!

– Она все равно умрет, как и мы все. – Шовшур и не думал бояться. Даже руку не убрал из-под платья пленницы. – Дэв насадит ее на свою ургу, не почувствовав даже удовольствия. А мы сдохнем от голода, когда доедим коней и друг друга. Так хоть немного приятнее будет.

Двое других молчали, но тяжелое дыхание мужчин, давно не знавших женской ласки, говорило громче слов.

– Ты, Асит, сам думаешь о том же. – Шовшур не унимался. – Когда тащил ее в стойбище, едва сдержался ведь? Или у тебя уже все совсем отсохло?

Быстрее молнии сверкнул кинжал Асита. И Шовшур тотчас ощутил его сталь на своем горле, хрипя от страха.

– Я давал клятву служить твоему народу, – шептал Асит. – Давсны выкупили меня из рабства и вылечили, и я буду держать свое слово, пока жив. Ты ее не тронешь. Понял, похотливый мул?

– Да, – прохрипел Шовшур, и противник ослабил хватку. – Но недолго ты проживешь. Тут в соли мы тебя и зароем. Скажем, дэв и тебя забрал.

Нож Шовшура вошел в бок защитнику девичьей чести. Он согнулся от удара и инстинктивно отшатнулся назад, а затем упал набок, выпустив поводья. Кобыла почуяла свободу, затрусила вперед. Казакова едва удерживалась на костлявой спине, рискуя переломать ноги или свернуть шею. Ошалелый конвой догнал Казакову через пару минут, и вот уже мужские руки сдернули девушку с коня, затрещала легкая ткань одежд, лопнули от удара путы на ногах. И нет никакого спасения. Она не видит их лиц, едва различимы сквозь проклятую кисею только черные фигуры на фоне темного неба. Вот сейчас ей будет больно, но…

– Соль закончилась триста локтей назад, – с усмешкой сказал незнакомый голос. – Добро пожаловать на мою свадьбу, мясо!

И тут же земля задрожала от гулких ударов, а по поверхности поползли сполохи синеватых зарниц. Гул шел из-под земли прямо в том месте, где лежала девушка. Словно гигантские сваи пробивались из недр наружу, сотрясая все вокруг. Дрожь земли отшвырнула насильников от жертвы, почва под ними продолжала пульсировать. И ритм ее повторял тот, которым провожали давсны караван из стойбища. Только теперь в призрачном неживом свете недобрых огней проступали другие силуэты.

Похожие на тех, кем были при жизни, большие и маленькие, мужские и женские, они сохранили тот вид, в котором застигла их смерть. Размозженные головы, перерубленные шеи, рассеченные тела и вывалившиеся кишки – вот украшения обитателей Мертвого города. Маша кричала бы от ужаса и отвращения, если бы не завязанный рот. Тонкая кисея избавила ее от излишних подробностей, но и так увиденного было достаточно, чтобы поседеть. Мертвецы собирались в круг, а степь отдавала и отдавала их. Ряды множились, но можно было рассмотреть каждого в отдельности. Умертвия словно поднимались по подземной лестнице, рассекая собой почерневшие травы. Кто-то выбирался стоя, утыканный стрелами наподобие дикобраза, кто-то лез на почерневших руках, волоча едва держащийся на куске кожи торс, были и те, кто соединился навечно, пронзенные одним копьем. Старики, женщины, дети в истлевших одеждах. Кто-то в парче, кто-то в холщовых рубахах, нашлись и те, кто, похоже, еще при жизни обрядился в похоронные наряды. Почти нет мужчин, способных носить оружие. И все они с вожделением, рожденным желанием отомстить, смотрели на троицу.