Тернии - [66]

Смех оборвался. Чок замер и настороженно уставился на них. Казалось, он сразу заметно похудел и при малейшей опасности готов стремглав драпать без оглядки.

— Уже почти вечер, — произнесла Лона. — Дункан, не пора ли пообедать?

Они стояли прямо перед ним. Беррис обнимал девушку за тонкую талию. Губы Чока шевельнулись. Но он так и не издал ни звука, а ладонь его так и не опустилась на кнопку «Тревога» в панели на подлокотнике.

Пухлые пальцы широко растопырились. Чок задумчиво смотрел на Берриса и Лону.

— Только для вас, — сказал Беррис. — С наилучшими пожеланиями. Наша любовь.

Эмоции хлынули от них ослепительной волной.

Противостоять такому потоку Чок был не в силах. Он затрепыхался в объятиях стремительного течения; вверх дернулся сначала один угол рта, потом другой. На подбородке появилась струйка слюны. Голова три раза конвульсивно дернулась. Резким, механическим движением он сложил на груди толстые руки, потом опять уронил на колени.

Беррис так крепко сжал Лону, что у нее заныли ребра.

Трескучие огоньки забегали по панели в подлокотнике, или это ему кажется? Электронные реки обрели видимость и текут, мерцая мириадами зеленых огоньков? Чок извивался, не в силах двинуться с места: жар страсти изливался на него, оплавляя до бесформенной груды. Чок давился, но глотал; а вот переварить такой обед у него не было никакой возможности. Казалось, он раздувается на глазах. Лицо его блестело от пота.

Все происходило без единого звука.

Тони, белый кит! Последний раз хлестни могучим хвостом и исчезни в пучине![37]

Изыди, Сатана!

Вот и огонь, поди сюда, дай руку[38].

…от Люцифера с добрыми вестями[39].

И Чок пришел в движение. Очнувшись от ступора, он развернулся в кресле и замолотил мясистыми кулаками по крышке стола. С ног до головы его покрывала кровь Альбатроса[40]. Он затрепетал, вздрогнул, снова затрепетал. Крик, наконец сорвавшийся с его губ, оказался еле слышным визгом. Он то одеревенело вытягивался, то дергался в разрушительном ритме, как огромный, пошедший вразнос механизм…

А потом обмяк безвольной грудой.

Глаза закатились. Нижняя губа отвисла. Щеки ввалились.

Consummatus est! Готова запись[41].

Все три фигуры замерли неподвижно: те, кто жег пламенем души, и тот, кого жгли. Одному из них никогда уже не сдвинуться с места.

Первым пришел в себя Беррис. Набрать воздуха в легкие казалось невероятно сложной задачей, а заставить шевелиться губы и язык — так просто непосильной. Он повернулся, вспомнил, как должны действовать конечности, и положил руки на плечи Лоны. Девушка, смертельно бледная, напоминала ледяное изваяние, но от его прикосновения к ней на глазах возвращались силы.

— Нам пора, — мягко произнес он.

Столетние старик и старуха принялись спускаться по хрустальным скобам. С каждой ступенькой груз лет становится легче и легче. Жизненная сила возвращалась. Окончательно Беррис и Лона придут в себя только через несколько дней.

Никто даже не пытался остановить их по пути к выходу.

Ночь была на исходе, зима — позади, и весеннее утро накрывало город серой дымкой. Едва мерцали звезды. Слегка подмораживало, но ни Лона, ни Беррис не ощущали холода.

— В этом мире нет для нас места, — произнес Беррис.

— Этот мир только и может, что пытаться сожрать нас. Как, например, Чок.

— С Чоком мы справились. Но не можем же мы справиться с целым миром.

— Куда же нам деваться?

Беррис поднял глаза к небу.

— Полетели со мной на Манипул. Как раз успеем к демонам на воскресное чаепитие.

— Ты серьезно?

— Да. Ты полетишь со мной?

— Да.

Они направились к машине.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил он.

— Очень устала. Еле передвигаю ноги. Но я чувствую себя живой. Живее с каждым шагом. Миннер, первый раз в жизни я по-настоящему чувствую, что я — живая.

— И я.

— А твое тело… тебе все так же больно?

— Мне нравится мое тело, — ответил он.

— Несмотря на боль?

— Благодаря боли. Боль говорит мне о том, что я жив. О том, что я умею чувствовать. — Он повернулся к Лоне и взял у нее кактус. Облака разошлись, и в свете звезд блеснули колючки. — Подумай только, Лона, как это важно — чувствовать; даже если ты чувствуешь боль, это значит, что ты жива.

Он отломил от кактуса крошечный отросток и прижал к предплечью Лоны. Колючки вошли глубоко под кожу. Лона дернулась и прикусила губу. На руке выступили капельки крови. Лона отломала от кактуса еще один отросток и прижала к предплечью Берриса. С трудом, но в конце концов иголки все-таки проткнули неестественно гладкую блестящую кожу. Стала сочиться кровь, и Беррис улыбнулся. Он коснулся губами ее предплечья, окрашенного кровью; она поцеловала его предплечье и почувствовал на губах солоноватый вкус.

— У нас идет кровь, — произнесла Лона. — Мы чувствуем. Мы живем.

— Боль — наш учитель, — отозвался Беррис, и они ускорили шаг.