Кротолов навещал нас по вечерам и говорил:
— Все идет хорошо. Доктор решил проводить госпожу Терезу — не мог же он допустить, что ее отправят вместе с пленными, это противоречило бы здравому смыслу. Он добьется аудиенции у герцога Брауншвейгского, добьется разрешения, чтобы ее положили в лазарет в Кайзерслаутерне… Все эти хлопоты требуют времени. Не тревожьтесь, он вернется.
Слова Кротолова нас немного подбадривали, так как он сам, казалось, был спокоен. Он курил трубку, присев у очага, вытянув ноги с задумчивым видом.
На беду, лесник Рединг, живущий в лесу по дороге к Пирмазенсу, где тогда находились французы, явился в анштатскую мэрию с донесением. Зайдя подкрепиться в трактир Шпика, он рассказал там, что три дня назад около восьми часов утра мимо его дома проезжал дядя Якоб и даже остановился там вместе с госпожой Терезой, чтобы обогреться и выпить стакан вина. Лесник добавил, что дядя Якоб был весел и что у него в карманах плаща виднелось два пистолета.
Тогда пошли слухи, что доктор Якоб направился не в Кайзерслаутерн, а повез пленную француженку к республиканцам. Ну и толков было в селении! Рихтер и Шпик повсюду кричали, что дядю следует расстрелять, что его поступок гнусен, что необходимо конфисковать его имущество.
Кротолов и Коффель говорили, что доктор, по всей вероятности, сбился из-за снегопада с дороги и в горах повернул влево, а надо было ехать вправо. Но каждому было известно, что дядя Якоб знал край лучше любого контрабандиста, и негодование росло со дня на день.
Стоило мне выйти из дому, как мои приятели кричали, что мой дядя якобинец, и мне приходилось за него драться. Несмотря на помощь Сципиона, не раз я возвращался домой с расквашенным носом.
Лизбету же особенно тревожили толки о конфискации.
— Вот ведь беда, — говорила она, всплескивая руками, — вот ведь беда обрушилась на мою голову! Придется укладывать пожитки и покинуть дом, в котором я провела полжизни.
На сердце было тяжело. Только Кротолов по-прежнему хранил спокойствие.
— Да вы с ума сошли! Чего вы тревожитесь? — твердил он. — Повторяю: доктор жив и здоров и никто у вас ничего не конфискует. Будьте спокойны. Ешьте, спите, а за все остальное отвечаю я.
И, хитро прищурившись, он заканчивал так:
— В моей книге все-все написано… Ныне все исполняется, и дело идет на лад.
Несмотря на его заверения, жилось нам все хуже и хуже, и всякий деревенский сброд, подстрекаемый этим негодяем Рихтером, стал появляться под нашими окнами и выкрикивать оскорбления. Но вдруг однажды утром все стихло. А вечером пришел Кротолов. Лицо его сияло. Он уселся на обычном месте у печки и обратился к Лизбете, которая была тут со своей прялкой:
— Ну, кажется, все в порядке, кричать перестали и уже не говорят о конфискации. Ха-ха-ха!
Больше он ничего не сказал, но ночью мы слышали, как мимо мчится множество повозок, а по главной улице толпами идут люди. Они все шли и шли, не останавливаясь, — совсем не так, как было, когда впервые появились республиканцы.
Я ни на минуту не мог заснуть, а Сципион все время рычал. Рано утром, поглядев в окно, я увидел, как мимо проезжает еще, должно быть, с десяток огромных тряских повозок, полных ранеными. Это были пруссаки. Затем проехали две-три пушки, потом в беспорядке проскакали гусары, кирасиры, драгуны, потом прошли спешенные всадники с большими седельными сумками через плечо, все в грязи. Они изнемогали от усталости, но шли не останавливаясь и не входили в дома, торопились так, будто за ними гнался сам дьявол.
Жители угрюмо смотрели на них, стоя на пороге дома.
По направлению к Биркенвальду через весь лес тянулась целая вереница повозок, зарядных ящиков, кавалерии, пехоты.
То была армия герцога Брауншвейгского. Она отступала после сражения у Фрешвиллера, как мы узнали позже. Она прошла через наше селение за одну ночь. Это была ночь на двадцать девятое декабря — я очень хорошо запомнил, когда это было, потому что на следующее утро спозаранку к нам явились Кротолов и Коффель, веселые и радостные: они получили письмо от дяди Якоба, и Кротолов, показав нам письмо, сказал, заливаясь смехом:
— Ха-ха, все идет хорошо! Справедливость торжествует, и рождается равенство… Ну, слушайте же!
Он сел за стол и оперся на него локтями. Я стал рядом и читал через его плечо. Лизбета, побледнев от волнения, слушала, усевшись поодаль, а Коффель, стоя около старого шкафа, улыбался, поглаживая подбородок.
Они уже читали письмо два-три раза, и Кротолов выучил его почти наизусть.
И вот он стал читать, останавливаясь время от времени и восторженно поглядывая на нас:
«Виссенбург, 8 нивоза,
II год французской республики.
Гражданам Кротолову и Коффелю, гражданке Лизбете и маленькому гражданину Фрицелю — привет и братское рукопожатие! Мы вместе с гражданкой Терезой прежде всего желаем вам радости, согласия и благополучия.
Да будет вам известно, что мы пишем эти строки в Виссенбурге, в час победного ликования: мы изгнали пруссаков из Фрешвиллера и наголову разбили австрийцев при Гайсберге.
Итак, гордость и высокомерие получили возмездие: раз люди не желают внимать доводам разума, значит, надобно увещевать их по-иному, хотя так ужасно прибегать к столь крайним мерам. Да, ужасно!