Терек - река бурная - [89]

Через минуту пулемет умолк, с грохотом откинулась крышка люка и пара усачей — один в подоткнутой черкеске с погонами сотника, другой, оголенный по пояс, — стали неуклюже лезть наверх.

На минуту стало тихо: с обоих сторон сотни глаз с любопытством наблюдали. Сев на край люка, сотник с пьяной бесшабашностью, свободно, как дома с печи, спустил вниз босые ноги и басовито икнул.

— Бензину нема — ходу нема… Айда до своих, Гришка, умаялись! — отчетливо произнес он.

И тогда с казачьей стороны раздался истерический вопль: "Продали, гадюки!" — и беспорядочная стрельба.

Сотник, удивленно охнув, нырнул в люк, снаружи остались лишь жилистые красные ступни ног. Другой казак, раненный в голову и живот, хлюпнулся на землю. Поднявшись на четвереньки, он поковылял в сторону своих, ворочая головой, гнусавя о пощаде. Но оттуда, со стороны своих, в самый лоб ему прогремело еще несколько выстрелов…

Потом на улице сразу стало тихо-тихо, словно сражавшиеся, зайдя в тупик, решали, что делать дальше.

Митяева, тяжело раненного, только что унесли за баррикаду в распоряжение Ольгуши. Огурцов, поднявшись из канавки, где лежал рядом с Тегодзом, побежал вдоль своих рядов, нашел Кесаева, лежащего среди других керменистов, сказал:

— Держи казаков под огнем, не слабь ни на минуту… Я с ребятами попытаю броневик целеньким прихватить.

Повторять атаку казаки уже не решались — все их внимание сосредоточилось на том, чтоб не подпустить красных к броневику.

По приказу Огурцова бойцы приволокли откуда-то толстый канат. Укрепив конец его у пояса, пополз к машине первый смельчак — красноармеец с зеленым лицом. Всего пятьсот шагов отделяет его от броневика, но каких шагов! Как легко в другое время ходилось по этой земле! А сейчас каждый шаг по ней вел к смерти.

Поднимая фонтанчики пыли, пули повьюживали вокруг красноармейца, у головы, у ног: фью… фью… И каждую секунду казалось, что вот-вот упадет и не поднимется больше его отчаянная голова. Но нет, он ползет. Казаки беснуются. С десяток их вскакивает и стреляет с колен. Шагах в двадцати от броневика пуля настигает красноармейца. Уткнувшись лицом в землю, он замирает.

Выстрелы с той стороны разом примолкают. Казаки делают передышку. И вдруг — не успели они еще дыхания перевести — от баррикады отрывается фигура в черкеске.

— Тегодз! — выдыхают товарищи. Керменист бежит, не пригибаясь, слегка наклонив вперед голову, прижав локти к бокам; легкие, как у тура, ноги едва касаются земли. Первый выстрел казаки делают, когда смельчак уже на половине пути. Но и теперь он не ложится на землю, не пригибается, а бежит под градом зачастивших пуль.

Трудно поймать на прицел такую мишень. И лишь когда Тегодз замедлил бег, чтобы отцепить канат с пояса убитого товарища, пуля свалила его, раздробив колено. Он упал на вытянутые руки и, что-то крича на своем языке, полез дальше. Вместе с канатом по земле потянулась за ним яркая струйка крови. Гаша зажмурилась, спрятала лицо в ладони, не в силах больше глядеть на этот безумный спор со смертью.

Перестрелка делалась все бешеней. В самом пересвисте пуль было что-то от человеческих голосов, одичавших в ненависти. Потом снова, как тогда, враз стало тихо. И, испугавшись этой тишины, Гаша вски-нула голову: керменист лежал подле самых колес броневика, рука с канатом, занесенная для последнего усилия, выделялась на грязно-зеленом фоне брони. А из передней цепи бойцов уже отделилось сразу человек шесть — Огурцов впереди. Не давая казакам очнуться, они бросками пошли вперед. И снова пули наполнили воздух злобным шипеньем.

Двое из бойцов упали сразу, шагах в тридцати от своих. Один, раненный в плечо, пополз обратно, другой еще некоторое время пытался двигаться вперед, потом, обессилев, уткнулся лицом в пыль.

Ольгуша сказала тихо и властно:

— Айда, из-под обстрела вынести надо!

И первая поднялась, перешагнула через ящик с песком. Гаша, тихонько перекрестившись, полезла за ней. Проваливаясь в обломках, они спустились с баррикады, пригибаясь к земле, добежали до своих. Упали рядком, чтоб сделать передышку.

— Погодим чуток, может, ослабнет, — оборачиваясь, громким шепотом в самое лицо Ольгуши взмолилась Гаша. И отшатнулась: в распахнутых двумя голубыми озерцами глазах подруги она увидела крик… Всю жизнь потом она верила, что крик можно не только слышать, но и видеть. Ведь из сомкнутых посеревших губ Ольгуши не сорвалось тогда даже стона. Только отчетливо и негромко произнесенные слова:

— Шальная… прямо… сюда… — рука ее потянулась к груди. Но грудь прижалась к земле раньше, подломив недонесенную руку. Шлепком ударилось о булыжник лицо. От толчка скользнули из-под косынки белесые косички.

— Ты это что, Ольгуша!? — крикнула в ужасе Гаша. — Ты это что!? Ты брось…

Онемевшими руками она принялась ощупывать подругу, припала ухом к спине между лопатками: там, внутри, что-то трепыхало, живое и испуганное. А тело уже стало тяжелым и непослушным. Гаша с трудом перевернула Ольгушу лицом наверх; у той глаза были широко раскрыты, в них сине и глубоко гляделось небо; на щеках и на лбу мшисто серели пятна прилипшей пыли; на кофте у левого соска чернела ямка. Гаша, не веря еще, что это конец, рвала кофту, роняя частые дробные слезы.