Терек - река бурная - [84]

Начальник штаба Обороны

военком Бутырин".

Опустив бумагу, Огурцов прошелся медленным испытующим взглядом по лицам бойцоь. Лица были замкнутые, одинаково осунувшиеся и почерневшие, постаревшие за один этот день; половина бойцов ранена. Никто не отвел, не опустил глаз. И тогда просто, без излишнего пафоса Огурцов произнес:

— Что ж, будем держаться до последнего, покуда… живы.

— Будем, — разноголосо и сдержанно повторили бойцы.

В дверях неожиданно появился Федор. Все колыхнулись ему навстречу. Балансируя руками, он пошел на Огурцова неуверенным шагом, крупные босые ноги его наступали на мусор странно неслышно. В невидящих глазах застыла безумная решимость.

— Ты, Павел… меня не слушай. Ты эту пулю… для контры припаси… Мало пуль… не трать… на меня. Ты для нее… За мальчонку того… за женщин наших… за меня тоже… Приказ выполни… Правда там… Каждый час… и каждая пуля… крошат врага. Когда будет последняя, ты крикни: за Федьку Шмелева — был такой курский парень, на гармошке играл… девчата любили… хоть и рябой… А на меня не расходуй… если даже… просить буду… Я потерплю, потерплю…

Жадными глазами он впился в карабин Огурцова — в нем единственном было избавление от нестерпимых мук — и, разжимая запекшиеся губы, еще раз едва слышно, но требовательно повторил:

— Я потерплю… — и упал без сознания на руки товарищей.

Когда через полчаса казаки, подкрепленные осетинской бигаевской сотней, возобновили атаку, желтый дом на перекрестке встретил их таким дружным и метким залпом, что половина двух первых цепей осталась на месте, а остальные отхлынули на Гимназическую. В наступившей после залпа тишине отчетливо слышались голоса мятежников, отборная брань: и осетины и казаки были вдрызг пьяны. Через несколько минут они, забыв о главной цели — проходе на Воздвиженскую, — в ярости рванулись на тот же особняк, мешавший продвижению вперед. И снова дружный залп отбросил их назад. Несколько осетин кинулось к пушке, а казаки, уже не переходя улицу, открыли огонь с колен. Дом вновь загремел, загрохотал. Стоять у смотрового окна уже было некому, и вниз, забивая выходы, с треском полетела тяжелая хозяйская мебель.

— Вали! — отчаянным голосом кричал на лестнице красноармеец с лицом, зеленым от давнего ранения дробью. — Вали! Самим нам выхода не надо… Все тут останемся…

Где-то под крышей разорвался снаряд. Дробно посыпались на мостовую кирпичи и осколки. В окна пополз дым В зале бойцы заваливали проёмы, которые некому было защищать. Стреляли редко, гранаты оставляли на крайний случай. Второй снаряд снес парадное крыльцо с железной крашеной крышей.

Вечерело. Через западные окна сквозь дым глядел угрюмый красный закат. С Воздвиженской баррикады выстрелы тоже раздавались редко.

Гаша бегала от окна к окну, но о перевязке никто и слышать не хотел. Лишь Федор, метавшийся в предсмертном бреду, все звал ее из глухой без окон комнатушки — хозяйской молельни, где перед образом теплилась забытая всеми лампада. Забегая туда, Гаша с тупым ужасом глядела на мутный лик божьей матери с младенцем на руках и, забыв перекреститься, застывала на минутку. Ей все казалось, что она спит и видит дурной сон. Ведь еще вчера вокруг нее был мир и покой, в степи за станицей стояла тишь, пахло чебрецом… И она силилась проснуться.

Потом ранили в живот старика с бантом на кепке. Он держался грудью на подоконнике, зажимая рану, и говорил Гаше пепельными губами:

— Патрон! Еще один! Вон там был, ищи! Я сам видел, когда Антипов падал…

И Гаша ползала по полу, разыскивая патрон среди отстрелянных гильз.

— У Лапшина в обрезе, чай, остались патроны! — счастливым голосом открывателя вдруг воскликнул старик. Гаша бросилась вниз, где под лестницей лежал Лапшин, и тотчас с криком отпрянула: из проломленной парадной двери сквозь ножки столов, тумбочек глянули на нее страшные усатые лица казаков. На крик ее в коридор с гранатами выбежали Огурцов и еще двое. Потом что-то треснуло над головой, как будто потолок обвалился; Гашу толкнуло в грудь чем-то упругим и теплым, и последнее, что видела она, падая, — это ярко освещенное окно и в нем крупная голова старика с капелькой пламени на кепке…

Очнулась Гаша под звездным небом. Прямо перед глазами беззвучно полыхал в ночи двухэтажный особняк. Пламя вырывалось изнутри через окна, лизало стены, а над крышей, столбами уходя в темень неба, мерцали искры.

— Ну, как ты, идти можешь? — едва слышно, как сквозь вату в ушах, долетел до нее голос стоящей рядом Ольгуши. Гаша осторожно подняла тяжелую руку, пальцем полезла в ухо, прочистить его. Ольгуша так же, будто издали, сказала:

— Это ничего, пройдет… Волной тебя чуток стукнуло… Вставай. Отходим мы — подожгли нас гады.

Гаша с усилием поднялась. Ноги едва держали. В голове шумело, а кругом было странно тихо: беззвучно бушевал пожар, беззвучно шевелились губы окружающих ее людей. Ни выстрелов, ни взрывов не было слышно.

Унося на плечах раненых и разобранный пулемет, бойцы уходили через дворы Офицерской улицы на Госпитальную. Огурцов вел поредевшие отряды — свой и красноармейский, — зорко всматриваясь в знакомые с детства заборы, дыры и щели.