Терек - река бурная - [157]

Пластунские цепи качнулись и покатились вперед. Вот уже слышен шум их движения — скрип снега, шуршание сапог, тяжелое дыхание.

Мефодий держал палец на спусковом крючке, и был момент, когда палец уже напрягся для привычного нажима, а из глотки едва не вырвался крик: "Огонь!" Ему отчетливо представилось, как сейчас в одно мгновенье из-за пластунской цепи вырвется свора конников и, развернувшись лавой, опережая пехоту, обрушится на фланги, сомнет окопы и пойдет клинками и копытами сокрушать все, что попадется на пути. Тогда уже никакой огонь не спасет положения. Имея дело с конницей, нужно уметь с точностью до секунды угадать момент удара из всего огнестрельного. Сможет ли самодеятельное дигорское командование, где хоть и есть бывшие солдаты, но нет ни одного настоящего, искушенного военспеца, угадать, учуять этот момент? А он, момент, — вот-вот…

Окопы молчали. Окопы затаились. Сердце, казалось, не выдержит — лопнет. У Мефодия пересохло в гортани, стало трудно дышать. Шаря рукой по гребню бруствера, где меж грудками смерзшейся земли сохранился незатоптанный снег, он натолкнулся на пальцы Ивана, тоже царапавшие снег, услыхал его горячечный шепот:

— Давай команду! Прозеваем!

Мефодий и сам увидел, что еще минута и… Он открыл рот, чтобы крикнуть: "Огонь!" Но в самое это мгновенье красная ракета взвилась над фронтом, обагряя небо кровавым хвостом, и оглушительный залп грянул из окопов. Захлебнувшись нетерпением, ударили пулеметы. Мир раскололся, затрясся, задохнулся огнем, дымом.

— Огонь! Бей по гадам! Дружней, товарищи!

— Огонь! Беглый огонь!

Стреляли по команде и без команды. Стреляли, ярясь, скрипя зубами, обжигая замерзшие руки о подогретые стволы.

Пластуны залегали и снова вскакивали, бежали вперед, снова ложились, приседали, стреляя с колен из-за сугробов. Кавалерия, не успев развернуться в лаву, пошла на аллюре тесной массой, обходя фланги, перемахивая через упавших под пулеметным шквалом, подминая под себя споткнувшихся коней со всадниками. Уже стал виден зловещий блеск обнаженных клинков, черные провалы ртов, открытых в ненавистном реве. Наглая, пьяная злоба врага, затмевающая чувство опасности и боязнь смерти, зажигала ответную ярость.

— Гранаты к бою! Кроши гада!..

Грохнули первые разрывы. Где-то рядом, за стеной дыма, взвихрившейся земли и снега храпели кони, в прорывах мелькали то лошадиная морда, то папаха, то рука с клинком.

— Еще по одной, братцы!..

Не в силах уже развернуться назад, первые ряды конников, путаясь в сорванной проволоке, вынеслись к самым окопам. И тут, не дожидаясь общей команды, казаки Легейдо, а вслед за ними красноармейцы и керменисты из соседних окопов попрыгали на бруствер, рванулись навстречу шкуровцам с прикладами и штыками, с кинжалами, зажатыми в зубах. Сеча закипела бешеная, оглушительная: дикий вопль людей и коней, треск проламываемых черепов и разрываемого тела…

Евтей на первых же шагах запутался в колючей проволочной петле, и его смял налетевший всадник. Шкуровец, краснолицый детина со всклокоченной бородой, полоснул шашкой под брюхо коня, но Евтей упал раньше; жгучий кончик лезвия мелькнул у самых глаз. Шкуровец, повернув коня боком, замахнулся уже на кого-то другого. Тогда, привскочив на корточки под брюхом коня, Евтей поймал повыше бабок его передние танцующие ноги, зажал в железных своих кулаках, рванул. Конь повалился вперед, сбрасывая седока через гриву. Не давая шкуровцу опомниться, Евтей навалился на него всем своим мощным телом…

Одна из белоказачьих шашек достала Мефода, и, если б не папаха, — не сносить бы ему на этот раз головы. Резанув овчину, шашка скользнула на какой-то вершок от уха, и лишь концом обожгла висок, глубоко сбрив кусок кожи.

Не чувствуя сгоряча боли, Мефод мазнул рукавом залившую глаза кровь, отпрыгнул от оскаленной морды коня; всадник в этот миг уже отмахивался от наседавшего с другого бока Ландаря. Мефодий, изогнувшись котом, подпрыгнул и сильным взмахом пырнул кинжалом под полу дубленой шкуровской бекеши.

Рукопашная шла по всей линии укреплений. В центре, где над окопами схлестнулись шкуровские пластуны с балкарцами и христиановскими ополченцами, никогда до этого не державшими в руках боевого оружия, образовалась настоящая свалка. Христиановцы отбивались кинжалами и прикладами. Иные, прыгая врагам на спины, валили их в грязь, катились в обнимку. Хрипели, задыхались. Мертвые, сваливаясь под ноги, затрудняли движение. Кое-где кадеты, в пылу перемахнувшие через окопы, напарывались на самодельные пики с зазубринами, на простые трезубые вилы и даже лопаты, которые пускали в ход старики, не доверявшие то ли огнестрельному оружию, то ли собственным подслеповатым глазам.

Защищая окопы, христиановцы постоянно видели перед собой Цаголова. Он возвышался над всеми, стоя на перевернутой арбе, и расстреливал обойму за обоймой. Цель он высматривал хладнокровно, закусив губу. Пуля сорвала с него шапку, ветер разметал слипшиеся от пота волосы. За арбой, хрипя, бился его смертельно раненный конь. Вестовой — парень одних лет с Георгием, — присев на корточки у его ног, стрелял из ружья, охраняя его с тыла. В зубах у парня был зажат кривой черкесский нож…