Терек - река бурная - [128]

— Бей их, бей их, кровопивцев!

Кто это кричал? Может быть, она сама? Или все разом кричали? Позже она так и не могла этого вспомнить. В себя пришла лишь в момент, когда здоровый булыжник со звоном высадил стекло в доме Инацких — первом, попавшемся на пути. В тот же момент увидела, как два инацких хлопца, Гринька и, кажется, Тимошка, пересекают улицу наперерез толпе, торопясь к своей калитке. А навстречу — новая куча людей, тех, кто только сейчас подошел с поля. Среди них и Антон, бледный, измученный.

С разбега толкнувшись в запертую на засов калитку, дети заорали истошными голосами. Меньшой замолотил босой пяткой в добротные доски; старший, более находчивый, кинулся наземь, пытаясь просунуться в подворотню. Но чья-то хворостина уже хлестнула его по ногам, по белесой головенке. Мальчишка забарахтался, забился, поднимая столб пыли. Меньшой с диким визгом бросился в сторону от ворот прямо навстречу подходившим с полей. Еще мгновение — и рядом с искаженным ужасом детским лицом мелькнули Антоновы руки.

— Стойте, черти! Стойте! Детей бьете! — Голос был хрипл и слаб, но Гаша услыхала его. Это кричал он, Антон. Загораживая хлопца, он боком обернулся к подступавшей толпе.

— Пусти, Литвийко, гаденыша! Не влазь!

— Отходи подальше!

— Ступай на макушовский огород, глянь! — орали ему из обезумевшей толпы.

— Дите-то тут причем? — напрягая глотку, крикнул Антон.

На него лезли, его отпихивали, грозя свалить вместе с мальчишкой. И поняв вдруг весь ужас творившегося, Гаша откинула свою хворостину, бросилась к Антону, молотя кулаками и локтями по встречным спинам. К толпе уже подбегали Савицкий, Легейдо, Дмитриев.

— Стойте, аспиды! — злым натужным голосом кричал Василий. — Перестреляю сволочей. Стойте! Что творите-то!?

Он клял себя за то, что растерялся там, на огороде, потрясенный видом истерзанных тел, выпустил толпу из макушовской усадьбы. Теперь страх за исход дела нёс его прямо навстречу ощетинившимся кольям. Потрясая наганом, он врезался в самую гущу толпы. Легейдо и Дмитриев — следом.

— Обождите, архаровцы! Головы потеряли? — увещевал Василий.

— Сам потерял! Подбери! — злобно крикнули ему.

— Ревком под защиту убийцевых щенят берет! Видели их?!

Но все же на голос Василия уже обернулись, слушали.

— Сами бандитами хотите быть?! На кого руку подняли?! На беззащитных баб с детьми? Революционная власть не даст вам преступление творить…

— А они?! Им, стало быть, можно?!

— Ступайте сейчас к ревкому. Макушовцам приговор будем обговаривать, нехай сами за себя ответят! — уже спокойней, тоном приказа, сказал Василий.

— Где их найдем?!

— Найдем! Ревком обещает…

— Ну, ежли так… Смерть им, гадам, вынесем! Нехай не суются в станицу.

Толпа повернула к ревкому.

До самого полдня стоял гомон под окнами. Станичники, в основном беднейшие, требовали смерти макушовцам, заседание ревкома по этому поводу считали пустой проформой: но когда все три ревкомовца — Савицкий, Легейдо, Жайло — вышли на крыльцо с бумагой, поснимали вдруг папахи, примолкли, вытянув шеи…

Гаша выбралась из толпы. У церкви, привалившись к ограде спиной, стоял Антон — без папахи, в расстегнутой бекеше. Гаша, совсем теперь уверенная, что их беда не имеет никакого значения ни для кого на свете, в том числе и для них самих, не отвернулась от него, не опустила глаз — подбежав, упала ему на грудь, схватив за плечи судорожными, пугающими руками.

— Не ходи… туда смотреть… — прошептала, впиваясь молящими глазами. — Там… там опять Макушов… Нюрку-то, господи!

— Последнее это… Будет ему людям пакостить… Приговор-то слыхала?

Ночь они провели вместе, сидя бок о бок на бабенковском коридоре. Слушали тоскливое завывание собак, чуявших покойников, стыли на предутреннем морозе и не уходили, будто намеренно подставляли кровоточащие души этой тоске, чтоб растворилась в море общей людской скорби их боль, такая маленькая и никому не видная. Не видная в этом мире, кишащем злом.

И многие еще в станице не спали в эту ночь.

XIII

В ревкоме до утра заседала партячейка. Обсуждали текущий момент и приговор Макушову и Савицкому.

— Положение сейчас такое, что мы вместе с Христиановским и другими дигорскими селами вроде как на полуострове сидим, — говорил Василий. — Контра покуда и в Змейке, и в Ардонской станице, и в Гизели, и в селах, которые подальше. Она уже не та, что в начале мятежа, — нет у ней хребта. Бичерахову, слышно, на круге в Моздоке уже недоверие кричат, значит, и моздокский казак за голову взялся. Фронт по швам идет, не нынче — завтра Одиннадцатая армия тряхнет их взашей. О Сунженской линии и говорить не приходится. Тут все поползло: трудовые валом валят к нашим, а головни, вроде Рощупкина и Григорьева, с Сунженской и Тарской станиц золотопогонники, бегут по сторонам, как тараканы из-под трухлявой колоды… Надысь, слышно, полковник Дериглазов попался: к алханчуртским чеченцам на Ермолаевском разъезде подбивался, чтоб, значит, в горы его переправили, а те, тоже дураками не будь, переправили его, да не в горы, а в самый Владикавказ. Грозненские части Красной Армии и Сунженские казаки вот-вот за Грозный рассчитаются…

Василий, покрутив меж пальцами огрызок карандаша, отвел глаза от скатерти, взглянул мельком на замкнутые лица сидевших вокруг казаков и продолжал угрюмым голосом: