Теранезия - [28]
Если бы нацисты победили, объясняла Амита, они в конечном счете прекратили бы преследование отвлекающих ложных целей и начали бы загонять своих настоящих врагов — немецких женщин — в газовые камеры.
— Забудьте всех этих рейнских девушек Рифеншталь; истинной основой всех нацистских пропагандистских фильмов всегда было восхваление мужской силы, мужской красоты. В тысячелетнем рейхе женщин использовали бы только для размножения, да и то, только до тех пор, пока не смогли бы их заменить технологической альтернативой. И после того как они перестали бы исполнять свою жизненно важную роль, они бы немедленно исчезли в печах.
Меня пригласили сегодня сюда, чтобы обратиться к вам из-за цвета моей кожи и страны, в которой я родилась и правда в том, что из-за этого я становлюсь мишенью. И мы все знаем, что канадские женщины подвергаются большему насилию, чем все меньшинства вместе взятые. Так что я стою здесь перед вами и говорю: как женщина я тоже была в Бельзене, как женщина я тоже была в Дахау, как женщина я тоже была в Освенциме!
Прабир с беспокойством ожидал, что вот-вот начнутся беспорядки или, по крайней мере, кто-то заткнет ей рот. А есть ли вообще в толпе дети или внуки переживших Холокост? И даже если таких нет, должно же кому-то хватить куража, чтобы закричать «Вор!»
Но толпа аплодировала. Люди встали и одобрительно кричали.
Амита присоединилась к ним на траве, взяв Мадхузре на руки. Прабир смотрел на нее со странным чувством отрешенности, сомневаясь, понимает ли он вообще, почему она согласилась приютить их. Она дала понять, в чем состоит ее понимание сострадания: осудить насилие и проявить реальную щедрость к его жертвам, чтобы потом обратить это все в выгоду, восклицая «Я тоже!», как ребенок, добивающийся чьего-то внимания. Вот, какие чувства вызывала у нее смерть шести миллионов незнакомцев: не горе и ужас, а зависть.
Она улыбнулась ему, качая Мадзуре.
— О чем ты задумался, Прабир?
— Вы мне покажете свою татуировку?
— Что, прости?
— Ваш лагерный номер.
Улыбка Амиты увяла.
— Это очень глупая шутка. Не надо все понимать буквально.
— Возможно, вам следует больше вещей понимать буквально.
— Тебе следует немедленно извиниться, — резко сказал Кит.
Амита повернулась к нему.
— Ты не мог бы не вмешиваться? Пожалуйста.
Кит сжал кулаки и гневно посмотрел на Прабира. — Мы не будем вечно потакать вам. Есть множество заведений, которые вас примут и это будет несложно устроить.
И прежде чем Амита успела что-то сказать, пошел прочь, прикрывая руками уши, чтобы не слышать ничего, кроме собственной мантры.
— Я никогда не поступлю так, Прабир, — сказала Амита. — Просто не обращай на него внимания.
Прабир отвел взгляд от ее лица и взглянул в сказочное голубое небо. Его порадовал охватывавший его страх. Вся проблема была в том, что он позволил себе почувствовать себя в безопасности. Он позволил себе вообразить, что прибыл куда-то. Теперь он никогда не забудет, где в действительности находится.
Совершенно нигде.
— Мне очень жаль, Амита, — мягко сказал он. — Мне очень жаль.
— Хочешь знать, куда уехали Ма и Па?
Прабир стоял возле кровати Мадхузре в темноте. Он почти час не шевелясь ждал, пока она вдруг начнет переворачиваться во сне, и, увидев его, полностью проснется.
— Да.
Он опустился вниз и рукой взъерошил ей волосы. В лагере он избегал этого вопроса, рассказывая бесполезную полуправду — «Они не могут быть сейчас здесь», «Они хотят, чтобы я заботился о тебе» — пока она не сдалась и не перестала спрашивать. Социальные работники советовали ему «Не говори ничего. Она еще достаточно маленькая, чтобы забыть».
— Они ушли в твой разум, — сказал он. — Ушли в твои воспоминания.
Мадхузре одарила его своим самым скептическим взглядом, но казалось, задумалась над его утверждением.
Затем решительно заявила:
— Это не так.
Прабир прикрыл глаза тыльной стороной ладони.
— Ну, хорошо, всезнайка, — сказал он. — Они ушли в мои.
Мадхузре выглядела раздраженной. Она оттолкнула его руку.
— Я тоже хочу их.
Прабир похолодел. Он взял ее из-под одеяла и отнес к себе в кровать.
— Не говори Амите.
Мадхузре посмотрела на него с презрением: надо быть идиотом, чтобы предположить подобное.
— Ты знаешь, как звали Ма, пока ты не родилась? — спросил он.
— Нет.
— Ее звали Радха. А Па звали Радженда. Они жили в огромном, полном людей, шумном городе под названием Калькутта. — Прабир повторил то же самое на бенгали.
Он переключил прикроватную лампу на самый слабый свет, затем взял со столика планшет и вызвал на экран фотографию матери. Это был снимок, сделанный на параде ИРА, единственный сохранившийся, который ему удалось спасти из рабочего пространства в сети, куда он сам поместил его еще до того, как решил не отправлять по электронной почте Элеоноре.
Глаза Мадхузре загорелись от восхищения.
— Радха знала все о человеческом теле, — сказал он. — Она была самой умной и самой сильной в Кулькутте. У ее Ма и Па был большой красивый дом, но ей не было до этого дела.
Прабир перелистнул изображение на планшете, чтобы вызвать фотографию отца. Мадхузре похоже спокойно отнеслась к зрелищу металла, воткнутого в кожу, но нетерпеливо подалась вперед, чтобы рассмотреть лицо Радженды, более узнаваемое, чем лицо матери.
