Тёплый ключ - [50]
— Он вовсе уже не маленький, — сказал Шурка. — Разве не видите, как он вырос? Поглядите-ка хорошенько.
Я поглядела хорошенько и вдруг поняла, что Ушастик действительно вырос. Примерилась, а он мне почти уже до коленки, а если встанет на задние лапы — так и до пояса достаёт.
К осени Ушастик уже не тявкал, а рявкал басом, и, когда клал мне лапы на плечи, я едва удерживалась, чтобы не упасть, такой он сделался тяжёлый и сильный, и красивый при этом: грудь раздалась, шерсть удлинилась, голова квадратная, хвост гребёнкой, уши — как лопухи, и глаза большие. Я такой красивой собаки никогда прежде не встречала.
И никто не встречал. Соседи удивлялись, спрашивали маму: «Что за порода? Эка, вымахал! Чем вы его только кормите?»
А мама всё ещё сердилась, хотя и привыкла к собаке.
— Вот несчастье на мою голову! Не набраться же на него. Давно пора отдать кому-либо.
«Эх, скорее бы папа приехал, — думала я. — Уж он-то бы заступился за Ушастика».
Мы с Шуркой очень боялись, что мама отдаст Ушастика кому-нибудь. Ведь прокормить его становилось труднее и труднее. Ребята со всего двора несли Ушастику всё, что только могли: кости из супа, варёную картофелину, лепёшку, рыбёшек с Невы. И всё же не хватало ему еды. Он смотрел нам в рот, когда мы ели, и скулил, и ворчал басом.
А в воздухе уже кружились редкие снежинки и таяли в тёмной невской воде. Чайки над рекой жалобно кричали: нелегко им было высматривать в волнах маленькую рыбёшку. А нам-то и вовсе не удавалось больше вылавливать пескарей для Ушастика.
И вот однажды я расчесала его от ушей до хвоста, повязала ему вокруг шеи свою синюю ленту, а ещё взяла небольшое ведёрко, обмотала дужку тряпочкой, чтобы Ушастику не было больно держать в зубах, и приказала:
— Неси, Ушастик. Пойдём.
И мы с Шуркой взяли его с собой в госпиталь, в нашу столовую.
Подошли к двери, тихо стали в сторонке. Вперёд не лезем, ждём, что скажет хромой дядя Володя.
А он сказал:
— Ого, ого!.. — и крикнул в окошко повару: — Эй, Никифор, погляди, какого молодца привели ребята! С ленточкой и со своей тарой.
Повар Никифор подошёл к дверям и тоже удивился:
— Да это не пёс, а цельный телёнок! Хоть суп из него вари.
— Он сам хочет есть, дядя Никифор, — сказали мы с Шуркой. — Он голодный.
— Вижу, что хочет есть. А что он умеет?
Я очень волновалась. И Ушастик тоже: его ноздри раздувались, ведь из дверей доносились всякие вкусные запахи, — вдруг он захочет облизнуться и уронит ведёрко?
— Служи, Ушастик! — приказала я.
Ушастик поднялся на задние лапы, а передние согнул потешно и застыл так. Только ноздрями шевелит, а ведёрко, молодец, не уронил, держит его в зубах, а сам смотрит на повара. Понимает, умница, от кого ему ждать награды.
И дождался. Повар Никифор принёс большую миску костей. И пока он ходил за ними на кухню, Ушастик всё стоял столбиком, не выпускал из пасти ведёрко.
Дядя Володя сказал:
— Смотри-ка, стоит по стойке «смирно». Знает нашу солдатскую службу.
А повар сказал:
— Его бы в ученье надо, в хорошие руки. Молодой ещё. Приводите завтра, опять костей дам.
В ту зиму Шурка ходил в школу, уже во второй класс. А я ещё не ходила. Но мне не скучно было оставаться дома по утрам одной, как в прошлом году: теперь-то со мной был Ушастик. Мама ему разрешила всё-таки жить в коридоре: ведь он играл со мной и охранял. Ни один мальчишка не смел задирать меня, когда я выходила покататься на санках.
В санки я запрягала Ушастика. Он катал по пустырю меня и Зину Клочкову. И всех ребят катал по очереди, даже соседского Ромку, который прежде дёргал меня за косу.
Потом мы шли к школе встречать Шурку. Когда Шурка выходил из ворот, Ушастик прыгал на него, валил в сугроб и повизгивал от радости, а после брал в зубы Шуркину сумку, и мы втроём отправлялись в столовую. Повар Никифор и дядя Володя выносили кости для Ушастика всю зиму.
Снова наступило лето. Снова можно было целые дни играть во дворе, бегать на реку, ловить пескарей, загорать, плавать.
Правда, плавать я ещё не умела. Мы с Зиной и Ушастиком плескались у берега в тёплой воде возле мостков, рядом с будкой лесного склада: на этих мостках нам удобно было раздеваться. А после купанья грелись на песке.
Ушастик положит голову на вытянутые лапы, сощурится и смотрит сонными глазами на реку, на проходящие плоты… Может быть, он вспомнил своё щенячье детство, свою маму?
Шурка с соседским Ромкой и другими мальчишками всё плавали на спор — кто дальше заплывёт. Шурка умел плавать сажёнками и очень фасонил: «У берега плескаться неинтересно, что мы, детсадовцы?»
Мальчишки хорохорились:
— Это же Нева! Это тебе не залив! Детсадовцев и близко к Неве не подпускают. Там на середине, знаете, какая холодная вода?
— А на середине Невы ты вовсе никогда и не был, Шурка, — сказал однажды Ромка. — Тебе до середины никогда не доплыть!
— Давай на спор! Пошли вон до тех плотов, они как раз посередине идут! — крикнул с азартом Шурка и прыгнул в воду.
Ромка с Шуркой, как и все мальчишки, воображалы, вечно хвастаются. Я немножко посмотрела, как они разбрызгивают воду своими сажёнками, как поднимают фонтанчики ногами. А потом мне надоело смотреть.
