Теплый дождь - [4]

Старик спустился вниз, отвязал железные когти и словно тут увидел мальчишек.

– Зачем, зачем! – сказал он. – Значит, надо.

Он положил черный рупор на телегу, чмокнул и крикнул грубым голосом: «Но-о-о!»

Лошадь вздрогнула всем телом, телега скрипнула, и он уехал вдоль по улице.

– Вот тебе и раз, – сказал Гошка.

– Теперь радио только дома, – вздохнул Алеша.

5

После того случая, когда Вера Ивановна побила Гошку, с огнестрельным оружием им дела иметь не пришлось. Правда, Алеша попробовал сделать самопал, долго вырезал деревянную ручку, как у пистолета, приматывал к ней проволокой медную трубку и начинял ее серой от спичек…

Испытать самопал, чтобы не привлекать внимания, они уехали на пляж, на самую дальнюю косу, где не было народа, и Алеша, отвернувшись на всякий случай, выстрелил. Самопал жахнул, мальчишек окутал серный противный дым, и, подумав, они постановили единодушно, что самопал – это ерунда, не оружие никакое. Один дымище.

– В конце концов, – сказал Алеша, – стрелять это еще не главное. Надо закалять себя, вот что.

И Гошка одобрительно кивнул головой.

С тех пор они плавали каждый день, потому что самое трудное на войне – форсировать реку под неприятельским огнем. А ведь форсировать надо вплавь.

Они лежали на пляже, рядом с велосипедом, и млели от жары, когда невдалеке зафыркал грузовик. Грузовики возле пляжа не ездили, их вообще-то в городе осталось – раз-два и обчелся. Мальчишки подняли головы. Это была закрытая «санитарка» с красным крестом на борту. Она, буксуя, медленно ехала прямо по пляжу. Потом машина остановилась, открылась задняя дверца, и две медсестры вытащили носилки, на которых лежала укрытая простыней девочка. Вслед за носилками из кузова стали вылезать малыши. Они не смеялись, не прыгали сверху в песок, а молча и осторожно, будто маленькие старички, сползали по железной лесенке и сразу ложились, отойдя несколько шагов.

Алеша толкнул в бок Гошку, они вскочили и побежали к машине. Тех, кого привезли, уже окружило плотное кольцо ребят. По кольцу пробежало новое слово: «дистрофики».

Сестры помогали малышам снять одежду, и те распластывались на песке, совсем белые. Белые, как бумага. Среди малышей выделялся один мальчишка, вроде Алеши ростом. Он помогал медсестрам раздевать маленьких, потом скинул рубашку и улегся сам, раскинув руки на жарком песке.

Алеша с Гошкой подсели к нему.

– Ох, хорошо тут у вас, – сказал, блаженно улыбаясь, парень.

Алеша молчал. Он рассматривал парнишку, и ему становилось холодно на горячем пляже. Ребра выступали у мальчишки сквозь прозрачную кожу, и в этой коже, словно в желтом осеннем листе, если повернешь его к солнцу, переплетались синие жилки.

На руке, тонкой, как палочка, было выколото имя: Толик.

– Мы из окружения, – сказал Толик, – всего и осталось-то, а был целый детдом.

Алеша, пораженный, молчал. А Толик сказал:

– Эх, нынче за все лето первый раз искупнусь!

Слова его обожгли Алешу. Всего ведь одно лето прошло, как война началась! Всего лето. А сколько уже случилось разной беды. От целого детдома вот машина малышей осталась… И Толик этот. Кожа да кости, а улыбается…

Гоша спросил Толика:

– К первому сентября война кончится?

Тот помотал головой:

– Говорят, немцы Новый год в Москве хотят справить.

– Ох гады! – закричал Гошка. – Ох гады! Ну мы им!

– Что мы им? – вяло возразил Толик. – Я сам видел: у них только самолетов, знаешь, сколько – туча, а у нас – одни винтовочки… Вот если бы придумать такое оружие, чтоб враз всех фашистов, это да…

– Ерунда! – сказал Алеша. – Если хочешь знать, это все военная хитрость.

– Какая хитрость? – удивился Толик. – Какая тут может быть хитрость?

– А ты с ним не спорь, – неуверенно возразил Гошка. – У него отец командир, может, теперь уже генерал. Он знает.

– Конечно, хитрость! – кивнул Алеша. – Мы немцев подальше заманиваем, а потом как ударим! Про Наполеона знаешь?

– Ну, ну, – сказал Толик, – вот мы месяц из окружения выбирались, померли наполовину, это тоже из хитрости?

Алеше стало стыдно перед мальчишкой. Совестно даже глядеть на него – такого тощего. Что ему скажешь – он сам все видел и все знает, разве поверит он Алеше.

Эх, был бы батя! Приехал бы хоть на денек! Уж он-то сказал бы этому Толику. Всем бы сказал точно, точней не бывает, какого числа кончится война. Ну, если не к первому сентября – это ведь только для школьников большой день, – так к Октябрьским-то праздникам уж обязательно! Не может же быть, чтоб к такому празднику мы не победили!

Толик поднялся с песка и пошел к реке. Алеша и Гошка обогнали его и бултыхнулись с обрывчика. Когда Алеша вынырнул, он увидел, что Толик стоит на коленках на самой мелкоте, брызжет на себя воду и смеется, как маленький.

– Ты что? – спросил его Алеша.

– Да не уплыть, – весело ответил Толик, – слаб больно.

Алешу вновь пронзило какое-то смутное, неясное ощущение беды. Ему опять стало очень жаль Толика, захотелось хоть чем-нибудь помочь мальчишке с просвечивающейся кожей. И когда они выходили из воды, он сказал Толику, чтоб тот поверил, обязательно поверил и обрадовался:

– К Октябрьским кончится. Вот увидишь, кончится.

И соврал:

– Это мне отец написал.