Теплый дом. Том II: Опекун. Интернат. Благие намерения. Детский дом (записки воспитателя) - [13]

— Там, там ваш Костя в колодец упал! — вытаращив глаза, выкрикнул он и тотчас захлопнул дверь.

Я, как был в одной рубашке, выскочил на улицу. Рубашка обожгла тело, стала как металлическая.

— Мы горку водой полить хотели, а Костя поскользнулся. Он сам, я не виноват, — испуганно лопотал Борька.

Я бросился к колодцу. Сквозь легкий парок увидел голову брата. Пальто завернулось, и он как пробка торчал посредине. Стенки у колодца обмерзли, заросли льдом. В сильные морозы иногда даже ведро не проходило. Сердце леденящим куском ухнуло вниз, ноги обмякли, потеряли силу. Я опустился на колени, трясущейся рукой обхватил сруб. Брат зашевелил головой, шапка съехала ему на глаза.

— Не сжимайся, — закричал я, — иначе проскользнешь дальше!

Я свесился вниз, попытался достать рукой, пальцы проскочили по льду, до воротника было еще добрых полметра. Я вскочил на ноги, заметался по ограде. Неожиданно взглядом натолкнулся на багор, которым вытаскивали из колодца оборвавшиеся ведра. Он был как огромная сосулька. Я запустил багор в колодец, подцепил крючком за пальто. Пальто вспухло, из-под крючка, лохматясь, полезло темное сукно. «Не выдержит, надо зацепить побольше», — мелькнуло в голове.

Костя заорал, видимо, крюк зацепил за тело. Откуда-то из-за сеней, услышав крик, выскочил Полкан. Едва показалась голова брата, он схватил за воротник и тоже уперся в сруб. Точно рака из банки, вытянули мы Костю, он упал на коленки, пополз в сторону от сруба. Я подхватил его на руки и унес в дом, посадил к печке, снял с вешалки куртку, набросил на брата. К вечеру, когда вот-вот должен был подъехать Ефим Михайлович, у Кости поднялась температура, он стонал, жаловался на боль в руке. «Только бы не перелом», — молил я, бегая по комнате. Оставить одного брата я боялся, ждал сестру, но она почему-то не приходила. Меня самого знобило. Прогулка в одной рубашке не прошла даром.

Наконец-то пришла Вера. Она что-то хотела сказать мне, даже раскрыла рот, но тут же осеклась, увидев лежащего брата.

— Давай за врачом, — сказал я сестре. — А на обратном пути забеги в аптеку и купи аспирин.

До этого я обшарил дома все шкафы, в одном из них нашел какие-то таблетки, но не знал, можно ли их давать Косте.

Она убежала, я присел на кровать рядом с Костей, потрогал ладонью лоб. Голова была горячей. Швыркая носом, брат вяло смотрел на меня. Через несколько минут хлопнули ворота, я обрадованно бросился к двери, не понимая, однако, как это Вера быстро успела сбегать в больницу. «Полчаса туда, полчаса обратно, наверное, кто-то подвез на машине». В дом вошла бабка Черниха.

— Здравствуй, соколик, — прошамкала она и перекрестилась на передний угол. Коричневыми руками не спеша расстегнула петельки на овчинном полушубке, разделась. Сколько я себя помню, она всегда была старухой, и почти всегда на ней была одна и та же одежда.

— Покажи, где малец, — требовательно сказала она.

«Откуда узнала, старая, — пронеслось у меня в голове, — живет-то в конце улицы».

Старуха прошла в комнату, высохшими пальцами потрогала лоб у Кости. Вернулась на кухню, достала из полушубка бумажный сверток, зыркнула на меня черными глазами:

— Достань картошку!

Я полез в подполье. В подполье было прохладно, пахло сыростью. Я зажег спичку, огляделся. С деревянных стен гипсовыми масками смотрела на меня плесень. Спичка обожгла пальцы, погасла, я запихал коробок в карман, на ощупь стал набирать картошку. Сверху по полу топала старуха, что-то ворчала про себя.

Черниха была знаменитостью на нашей улице. Она заговаривала грыжу, лечила от испуга, правила головы. На крыше ее дома и в сенях всегда торчали пучки трав, и очень часто бабы прибегали к ней за помощью. Старуха не отказывала, давала все, что у нее есть, иногда сама шла к больным, но была у нее странность — не брала деньги.

Я вылез из подполья, ссыпал картошку в кастрюлю, залил водой, поставил на печь. Черниха тем временем ощупывала Косте руку. Тот морщился, охал. Она вдруг неуловимо потянула ее; Костя громко, как-то по-щенячьи взвизгнул, дернулся и тут же замолк.

— Вывих у него был, теперя все, — не поворачиваясь, сердито буркнула она. — Сварится картошка, ты его над паром подержи, потом дай аспирину и попои малиной. Вон, в пакетике, — она показала глазами на стол. — Верку напугали, как заполошная бежала. — Она покосилась на вещи, сложенные в углу. — Как это ты, миленок, в колодец попал?

— С Борькой играли, — постукивая зубами, сказал Костя. — Поскользнулся.

— Нет, это он тебя толкнул, — уверенно сказал Черниха. — Бориска. Чует мое сердце, повадки у него такие. Осенью ко мне в огород залез. Яблоня у меня там рясная-рясная. Я б ему стул поставила — обрывай! Так нет, тайком забрался. Ветки пообломал. Я его схватила, а он меня, поганец, ногой и через заплот. Он тебя толкнул! Помню, и Ефимка такой был. Вот про отца твоего не скажу. Отец смиренным рос, работящим, а Ефим ворота дегтем мазал, по крышам камнями кидал, и сын в него. Не родится от свиньи бобренок, все тот же поросенок!

Старуха сжала в узел тряпичные губы, вновь перекрестилась на пустой угол:

— Седня уезжать думаешь?

— Куда же я с ним? — кивнул я на брата.