Теплые рукавицы - [14]

Я сижу, слушаю, а в голове одна мысль: «Что же это такое, зачем так жить, смысл в чем?»

Крапивницкому я ничего в тот вечер не сказала, а про себя решила: либо наложу на себя руки, либо уйду. Снова начали меня допекать головные боли, бессонница и в довершение всего стал пропадать слух. Я ведь на левое ухо не слышу, заметили, наверное?

Я была готова на самый отчаянный шаг. Олег, сам того не зная, меня удержал. Ему шел шестнадцатый год. Возраст трудный, переломный. Боялась я, как бы не затянула его улица. Водка начнется, девочки. Знаете, в таком возрасте и под дурное влияние попасть нетрудно. В конце концов решила: много лет терпела, потерплю еще два года. Кончит десятилетку, поступит в кораблестроительный — у него с детства появилась такая мечта, и тогда — все!

Олег получил аттестат, уехал в Ленинград, приняли его в институт. До начала занятий оставалось время, приехал домой. Он увлекался машиной и вместе с отцом собирался получить права.

Пока он был в Ленинграде, я совсем собралась. Работа у меня была, я сразу же, как только мы переехали в Москву, пошла на фармацевтический завод. В Москве, в небольшой комнате, жила моя тетка. Мужа она потеряла во время войны, одна. Я договорилась временно пожить у нее.

Когда вернулся Олег, отца дома не было. Я про себя решила: «Настала пора, скажу сейчас, либо уж никогда не скажу». Пошла к нему в комнату.

— Олег, — говорю, — сыночек, выслушай меня. Ты уезжаешь от нас, встаешь на самостоятельный путь. Не забывай мать. Знай, что всегда, всеми мыслями с тобой. Дороже ребенка у матери никого нет, а у меня только ты один. Но с отцом жить больше не могу. Двадцать седьмой год мучаюсь. Ошиблась — пошла за него, польстилась на положение, мстила за обиду своему жениху. Всю жизнь за это расплачиваюсь. Только тобой дышала. Не суди меня строго, я сегодня ухожу. Жить буду у тети Антонины. Ты приходи завтра, я все тебе расскажу, а сейчас пора мне!

Он выслушал меня, потом схватил за руки, говорит: «Мама, как же ты! Папу подожди. Я тебя никуда не пущу!»

Высвободила я руки и со слезами из комнаты. Чемодан я в прихожей поставила. Схватила его и побежала. Будто чужое уносила... И что же? Олег ко мне не пришел. Уехал в Ленинград, не простившись. Обиделся за отца. И за себя. Я ему пишу — не отвечает. Пять лет в институте пробыл и пять лет я ему писала, а он — ни строчки. Встречаться — встречались. Я в Ленинград все эти годы езжу, он и назначение там получил. Женился, внук у меня растет. Но я в его семье только что не чужая. Сюда, в Москву, к деду едут, а ко мне и не заглянут...

Только недавно, в марте это было, получила я от него письмо. Коротенькое, но все же написал. Спрашивает, как здоровье, не болею ли, просит больше отдыхать. Я, конечно, тут же ответила. Опустила двадцать седьмого марта. Сегодня одиннадцатое апреля, а ответа все нет... Жду, как не ждать!

Ну, заговорила я вас совсем... Всю жизнь коротко не расскажешь!

Где автобус?

ОТ АВТОРА. Нынче пошла мода на любовь к природе. Коллективы фабрик, заводов, учреждений в дни отдыха тянет к зелени трав, разноцветью ромашек, васильков и лютиков, вековым соснам, дубам и липам. Насыщенный озоном воздух вливается в грудь самодеятельных футболистов, волейболистов, бадминтонистов. Одним словом, отдых! Однако сопутствующие обстоятельства...

А это был не мой чемоданчик,

А это был чужой чемоданчик,

А это был не мой,

А это был чужой,

А это был не мой чемоданчик...

Озорно и весело поют в автобусе, везущем работников фабрики на воскресный отдых. Круто развернувшись, автобус въезжает на полянку.

— Выходите, товарищи! — кричит организатор поездки Рогов. — Все — на массовку! Все — на природу!

На лужайку вываливаются оживленные любители природы. Пока они осваивают новую среду обитания, автобус уезжает...

— Рогов! А где автобус? — спохватывается бухгалтер Курицын.

— Уехал.

— Как уехал?

— Так уехал. Я его отпустил.

— Надолго?

— До вечера...

Все оживление с коллектива как рукой снимает. Тягостная пауза нависает над поляной.

— А что случилось? — недоуменно спрашивает Рогов.

— Там же выпивка осталась... — всхлипывает Курицын.

Одинокий бизон

Кондрат Вавилычев садился в вагон поезда не в духе и сильно ворчал. Пересилив себя, плюхнулся рядом с женой Галкой, хотя на нее был особенно зол. Она же симпатично улыбнулась и уступила место у окна, сказав, что там ему удобнее разгадывать свои кроссворды.

Компания собралась большая и дружная — молодежь, местком в полном составе, сотрудники с женами: поездка предстояла для дел семейных. Ехали приводить в порядок пионерлагерь «Синеглазка», где летом набирались сил и здоровья дети пищевиков. Путники держались раскованно. Освободились от привычных дел по дому, оделись кто во что. Кто в джинсах с фирменной нашлепкой на ягодице, кто в тренировочных хабэ, заправленных в резиновые сапоги: говорили, будто земля еще не просохла. Предстояло мести, скрести, мыть — короче, делать все, что скажет Лина, зампредместкома по детскому отдыху. Предвкушали «завтрак на траве»: столовая, естественно, пока не работала.

«Головотяпство чистых кровей, — кипятился про себя Вавилычев, уткнувшись в кроссворд, чтобы не приставали. — Воскресенье! День футбола и — на тебе! Вкалывали в управлении, теперь едем вкалывать в лагерь. Почему, спрашиваю я, не поехать в понедельник? Потому что в месткоме сидят головотяпы. Лина — головотяпка, теперь мне глазки строит. Сама поехала и нас потащила. А публика чему-то радуется. Пиджаков, без пяти минут заместитель начальника управления, выдает туристские песни. Гоплитов, кандидат наук, книги пишет, а едет полы драить, притом хохочет. Уж не дегенераты ли они?»