Тепло родного очага - [48]

Семь — я

Четверть века назад, еще в пору моего пребывания в Пыщуге, на Костромщине, я подружился с одним пожилым колхозником, Иваном Бобарыкиным. С ним мы ходили по грибы, по ягоды да и пару раз на тетеревов. Иван любил порассуждать на ту или другую тему. И наши длинные походы с Иваном по соснякам и березникам вдоль Пыщуга, немноговодного, но чистого, протекали в побеседках о том да о сем. Порою Иван любил поставить в тупик, задав какой-нибудь абсолютно простецкий вопрос на совершенно, казалось бы, общедоступную тему. А потом, когда ты выскажешь какое-то ходячее мнение, вдруг Иван, закручивая газетную цигарку с самосадом, возьмет и вывернет этот вопрос и ответ на него во всей изысканности своего крестьянского разумения. Ивана этого давным-давно уж нет на свете, но я частенько вспоминаю один его вопрос и его же ответ на него.

— А как ты думаешь, Юрий, что, по-твоему, обозначает в русском языке слово «семья», и один ли одинешенький в нем заключается смысл? — спросил Иван, перебирая грибы и на свет почему-то, как банку прозрачную, разглядывая боровик.

— Как же этого не знать? — ответил я, лежа спиной на моховой подстилке ельника и глядя в небо, где бежали легкие осенние облака в синеве.

— А ты подумай, может, и не знаешь, — вздохнул Иван.

— Семья — это когда люди живут сообща, родственники, друг другу помогают до поры, до времени, а потом дети идут своим путем, а родители остаются на путях своих, — ответил я, глядя в осеннее небо.

— И все? — спросил Иван с деланной наивностью в голосе.

— И все, — ответил я.

Иван долго молчал.

— У слова «семья», — начал потом Иван, — для всякого русского человека да и для всех других, я думаю, было и остается два смысла…

Иван снова помолчал.

Молчал и я.

Иван глубочайше вздохнул и продолжал:

— Первый смысл — это так: семь — я. То есть я, самый что ни на есть, повторен в детях моих семь раз. Потому что считалось: семь человек детей должно быть в каждой семье. А почему? Потому что издавна цифра «семь» почитается цифрой многозначительной и особо счастливой, потому как означает она полноту земной жизни человека, успеха во всех его добрых начинаниях. Вот я: родил ребенков и семеряю в жизни общечеловеческой все свои добрые дела. Это моя обязанность.

Иван опять замолк. Но молчание его было вопросительным. Однако я не проронил ни слова. И Бобарыкин продолжал:

— А второй смысл у этого слова такой: «семья». Я есть семя жизни земной, и заронил я его в жену свою. А она это семя выпестовала в себе всей своей душой, всей кровью, и лаской, и самоотверженностью женской. И семя это мое дает росток во всю жизнь родни моей сегодняшней и той, с которой я через деток своих и их деток породнюсь, и так далее, до того, что я стану родным через них со всем народом и со всем земным человечеством. Откуда это? Из семьи. Из семя. Когда человек един, когда он замкнулся в своей собственной жизни, он как бы отъединился от всех и всем становится чужой. И семя его чахнет, нет его. А через семью из него произрастает живое семя и роднит его со всеми в прошлом и будущем. Так вот ты, молодчик молодой, о своем-то семени и заботиться должен, чтобы оно чистым было, оно-то ведь не только твое личное. Это, брат, не просто так.

Нет давно у нас под облаками, дождями и ветрами Ивана Бобарыкина, но помню я его и чувствую, что родной он мне. Да и не только мне одному, по прошлому своему и по будущему.

Это было давно, когда лежал я в лесу и смотрел в небо, а там, в небе, откуда-то целой тучей, серебристой и радостной, поднялись от соседнего хутора в небо ласточки. Ласточки почему-то всю мою жизнь то здесь, то там проносятся перед глазами, со скользящим и бережным таким шелестом, таким неуловимым шелестом сильных и прекрасных своих крыл. Может быть, и ласточки тоже как-то мне приходятся родней?

Глава XI Тепло родного очага

Я жил на хуторе в окружении нескольких других хуторов и деревень. Я спал в житнице. Стоял конец лета. С темными полными звездопадов ночами, холодными и гулкими, с росисто сверкающими зорями, с полднями, налитыми синевой, звучным ветром и вообще с ощущением полета, полета облаков, листвы, песен и птиц.

Я спал в житнице возле недавно прорубленного окна, над которым тянулись провода, и в проводах этих все время что-то гудело. Я думаю, что это гудело время. Но сои под гудение этого времени был крепким и освежающим, хотя и недолгим. Поэтому я просыпался рано. Обыкновенно я просыпался просто так, потому что просыпался. Но в этот раз я проснулся от звонкого птичьего пения, которое, как мне подумалось, раздавалось прямо над моим ухом.

Но, проснувшись, я увидел, что над ухом у меня никого нет, а пение, радостное, бесконечное, прямо-таки ликующее и одновременно необычайно серьезное своею сосредоточенностью, льется из-за окна. В окне сияло раннее солнце из-за крыши соседнего сарая, голубоватого от мельчайшей россыпи росы. Самого солнца видно не было, оно взошло уже, но пряталось за сараем. Однако свет его чувствовался по всем стенам житницы. И пение, это было пение ласточки, так соответствовало всем своим звучанием присутствию в воздухе солнца. Раздавалось пение возле самого окна. Я поднялся и выглянул. Прямо над окном на проводе сидела большая, вся сияющая в лучах встающего солнца ласточка. Это был самец из того гнезда, что прилепилось под крышей моего сарая. Самка его уже совсем недавно вывела птенцов. При белом свете раннего солнца я увидел почти на уровне моего лица глаза этой птицы. Маленькие, черные, полные восторга и биения.