Тепло родного очага - [39]

Рано утром из местной гостиницы, окна которой выходили двумя своими сторонами на обе стороны полуострова в озерную ширь, вот по этой узкой стрелке я уходил вверх, к полуразрушенному храму и далее, выше, к замковой площадке, высоко вздымавшейся над всею озерностью. Здесь, по правой стороне стрелки, тянулись какие-то крошечные улочки с невысокими, театрально прилепившимися к откосу домиками, одноэтажными, кирпичными, бревенчатыми, обшитыми по бревнам здесь и там тесом, с железными и шиферными крышами и кисловатым, таким радостным поутру дымом печных труб. Утром здесь была тишина, да и не только утром. Изредка скрип калитки где-то под человеческой рукой или покачиванием плотного ветра, изредка поквохтыванье кур или осторожный гогот гусыни, изредка шелест голых еще, но все живых и наливающихся жизнью заново ветвей.

Где-то вдалеке бежал неторопливо озерный пароходик, такой домашний и такой уютный издали. Очень тянуло сесть на этот пароходик, немноголюдный и укромный, одиноко пристроиться у окна и плыть, плыть куда-то далеко, в эту самую весеннюю даль, в которой, казалось — ждет тебя кто-то там, за горизонтом, добрый, сильный и давным-давно тебе знакомый. Где-то по центральной улице проходила машина, и что-то клокотало у нее внутри, но доносилось это так, словно происходило сие движение за тридевять земель, откуда и звуку донестись до тебя было не так-то просто. И только самолет над головой, высоко над всеми облаками напоминал, что все это земное движение, и грохот и шум уличной далекой суеты — ничто в сравнении с его великолепной скоростью и силой, которая всего лишь час назад подняла его от Москвы и вскоре опустит на берегу настоящего, бескрайнего, но такого же серого и неуютного моря.

Я бродил среди уютности маленьких улочек в ожидании времени, когда раскроются двери разных присутственных мест и учрежденческие лица разного звания и достоинства придут в такое состояние своего внимания, что с ними можно будет вести серьезные и продолжительные беседы. Здесь было тихо, и ничто меня не отвлекало. Кроме, правда, какого-то многоголосого детского говора, словно стайка детишек спешила куда-то по своим, ей одной доступным и важным делам. Я оглянулся, но нигде никаких детей не увидел. Вокруг стояли обычные бытовые домики проживающих на склоне замковой горы граждан, и никакого детского присутствия, тем более многолюдного, я не обнаружил. И я отвлекся от этих голосов, ушел выше, к обрыву полуострова.

Когда-то город этот был пограничным, он переходил из рук в руки и был довольно малочислен. Но в прошлом веке Себеж разросся, и значительнейшая часть его населения состояла из евреев, чуть ли не на восемьдесят процентов. Здесь процветали торговля и разные мелкие ремесла. Война оставила за городом, в оврагах места массовых расстрелов партизан и евреев. Теперь население здесь состоит из русских и белорусов, потомков кривичей.

Я постоял на откосе и направился назад по той же боковой улице вдоль откоса, где плавали внизу, в ледяной серой воде, утки и время от времени играла рыба. Или мне это просто казалось. Отвлекшись от сиюминутных дел, я размышлял и размышлял о превратностях человеческой жизни, а перед глазами моими вставали те глухие замкнутые овраги, в которых немцы расстреливали обреченных на смерть людей и бежать из которых было невозможно.

И здесь, на обратном пути, я снова услышал многочисленные и как бы отдаленные детские голоса. Я оглянулся: нигде никого не было. «Уж не наваждение ли?» — подумал я и приостановился. Голоса слышались явственно. И это меня озадачило. Я стал внимательно разглядывать окрестные дома, заборы и закоулки и заметил, что узкая не очень-то утоптанная тропинка вела несколько в сторону и вверх по закоулку. «Может, где-то здесь детский садик приютился?» — подумал я, но тотчас же ушел от этой мысли: слишком непосещаемым было это отдаленное место города, и тропинка не была столь старательно утоптанной, как это бывает в окрестностях детских яслей или детского садика. Но голоса раздавались там, в глубине закоулка.

И в этот закоулок я свернул. Прошел я метров двадцать и увидел перед собой за низеньким забором из крашенного зеленой обиходной краской штакетника одноэтажный деревянный дом. Дом был явно общественного характера по своей официальной и ухоженной внешности, и я подумал, что это детский садик. Тем более что перед домом здесь и там топтались совершенно крошечные дети. Но не было от этого одноэтажного дома в мой адрес никакого веселого настроения или знака моему сердцу, как это бывает в атмосфере, окутывающей так лелеемые нами детские учреждения. Была в атмосфере этой усадьбы какая-то отгороженность и, если угодно, был даже отзвук отрешенности. А дети не произвели на меня впечатления обычных детей.

Да. Это были маленькие живые и даже подвижные, как это и должно быть в их возрасте, человеческие существа. Но было в них что-то странное, какая-то внутренняя заторможенность сердца чувствовалась в этих ребятишках. И одеты они были не очень старательно, хотя вполне добротно. И ухоженность в них была. Но не было вокруг них присутствия заботливого глаза или лелеющей руки.