Тепло родного очага - [22]

О глубине, истинности чувства поэта говорят и строки, сказанные в письме к жене через годы и годы: «…с твоим лицом ничего сравнить нельзя на свете, а душу твою люблю я еще более твоего лица». И это кажется нам странным, нам, выросшим в сознании того, что Наталья Николаевна не очень-то якобы достойна была Пушкина и не очень его любила, и так далее. И правда, не так уж мало в ее поступках было такого, что можно истолковать и так и сяк. Например, когда Баратынский и Пушкин, оживленно беседуя в доме на Мойке, читали друг другу стихи… Вдруг Баратынский, спохватившись, извиняется перед Натальей Николаевной, а та на извинение отвечает что-то в таком духе: «Ничего! Пожалуйста. Я вас не слушаю». Наше строптивое; принципиальное и влюбленное в поэзию сердце не в силах вынести такого равнодушия… Ну и что? А она просто жена. Причем жена верная. Верная красавица. И это не так уж мало. С Дантесом у Натальи Николаевны не было романа. Все бред и сплетни, что мелют досужие языки о якобы случившейся как-то связи Натальи Николаевны с императором. Все мало-мальски уважающие поэта, все знакомые с истинным положением дел, эпохой, деталями, обстоятельствами знают, что это не так. А Пушкину, мужу, поэту, видней, своим могучим сердцем, своим гениальным даром он ощутил в красавице Наталье Гончаровой гораздо больше, чем видим мы, чем видели современники, чем увидят наши потомки. Он прямо говорил об этом: «…а душу твою люблю я еще более твоего лица».

Такое может сказать только истинный мужчина и поистине любящий человек, человек в высоком значении этого слова. И, более того, человек, прошедший высочайшее перерождение целомудренной красотой. Брак перечеркнул все, что было до этого, своей очищающей силой. Вот почему он называет любимую женщину, находящуюся с ним в таинственном, полном высокого и оправданного смысла соединении, смиренницей, чего не повернется сказать ни язык, ни сердце человека низкого и плотски примитивного. Вот потому поэту не страшно и не постыдно мгновение, в которое родились такие стихи, — он разговаривает не с читателем, он разговаривает с любимой и не просто любимой, а с женой, и, более того, разговаривает с человеческим естеством, он благодарит природу, великую и чистую гармонию, на которой и может только существовать жизнь во всем ее сложном и прекрасном многообразии.

Он — словно Бах в своем «Хорошо темперированном клавире», когда «гармония беседует сама с собой».

Я думаю о Пушкине и слышу Ференца Листа. Опять сонет Петрарки. Но не обязательно я слышу и стихи Петрарки. Совсем не обязательно. Я слышу Роберта Луиса Стивенсона, поэта, и временем, и пространством, и языком весьма отдаленного от великого итальянца. Он хорошо известен нам своими приключенческими романами, и прежде всего «Островом сокровищ», но он и автор пяти книжиц стихов. Сын инженера, юрист по образованию, он пишет такой «Романс»:

Я кольца, и брошки, и радость твою

Из песен и лунных лучей откую.

Для нас я воздвигну волшебный покой

Из зелени леса и сини морской.

Я дом уберу, приготовлю еду,

А ты над рекою в прекрасном саду

Постелешь постель и ногою босой

Коснешься травинок, умытых росой.

И будет нам петь голубая вода,

Как, может, не пела еще никогда…

И станет нам наша обитель родней

Зовущих уйти придорожных огней.

Это почти то же самое, что писал Пушкин Наталье Николаевне к концу своей быстротечной и так внезапно оборвавшейся жизни:

Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит —

Летят за днями дни, и каждый час уносит

Частичку бытия, а мы с тобой вдвоем

Предполагаем жить, и глядь, — как раз умрем.

На свете счастья нет, но есть покой и воля.

Давно завидная мечтается мне доля —

Давно, усталый раб, замыслил я побег

В обитель дальнюю трудов и чистых нег.

Обитель Роберта Стивенсона с зеленью леса и синью морской, с росою, с лунным светом и пением родника голубой воды и Пушкина обитель дальняя трудов и чистых нег… Жизнь, любовь, брак, семья немыслимы без уединения от бесцеремонных и любопытствующих посторонних взглядов, без обители, очага, дома, взаимной преданности. Нет — без преданности любви и без чистоты. Без целомудрия, слова, которое так некстати мы начинаем терять в нашем обиходе, в наших словарях, в наших разговорах, в наших назиданиях.

И снова «чудное мгновенье»

Молва не очень справедлива и к Анне Петровне Керн. Мы все любопытствуем и любопытствуем, что же все-таки произошло между Анной Керн и Пушкиным там, в Михайловском и в Тригорском. Ничего. Между ними не было никакого романа. Было одностороннее увлечение поэта, вызванное ссылкой, оторванностью от Петербурга, очарованием молодости самой Анны Петровны, подчеркнутой глухою деревенской обстановкой, красотой окружающих рек, лесов, цветов, птиц и ветра. Анна Керн была как бы отзвуком, отсветом того Петербурга, по которому поэт здесь томился. И в сочетании с буйной вулканической и одновременно несказанно-утонченной природой поэта все это привело к эмоциональной вспышке, как мы бы сейчас сказали, космического масштаба. Поистине вулканической глубины!

25 июля 1825 года, Михайловское.

«Ваш приезд в Тригорское оставил во мне впечатление более глубокое и мучительное, чем то, которое некогда произвела на меня встреча наша у Олениных. Лучшее, что я могу сделать в моей печальной и деревенской глуши, — это стараться не думать больше о вас».