Тепло наших тел - [8]

Я Перри Кельвин, мне шестнадцать лет, я смотрю на свою девушку, которая пишет что-то в дневник. У него черная потертая обложка, а внутри — целый лабиринт записок, рисунков, закорючек и цитат. Я сижу на диване с найденным в городе первым изданием "На дороге" Керуака и мечтаю жить в любое время, кроме нынешнего, а она лежит у меня на коленях и что-то яростно строчит. Мне интересно, я заглядываю ей через плечо. Но она смущенно улыбается и закрывает страницы.

— Нет. — И снова принимается строчить.

— О чем ты пишешь?

— Не ска-а-жу-у.

— Просто дневник или стихи?

— И то и то, глупый.

— А про меня там есть?

Она смеется.

Я обвиваю руками ее плечи. Она прижимается ко мне крепче. Наклоняюсь и целую ее в затылок. Пряный запах ее шампуня…

М внимательно смотрит на меня.

— Есть… еще? — цедит он.

М протягивает руку, чтобы я поделился. Но я не делюсь. Отщипываю еще кусочек и закрываю глаза.

— Перри, — говорит Джули.

— Чего?

Мы на крыше стадиона. Это место — наше убежище. Лежим на красном одеяле, расстеленном на белых стальных щитах, и щуримся в ослепительно-голубое небо.

— Мне не хватает самолетов, — говорит она.

Я киваю:

— Мне тоже.

— Не летать, понимаешь? Правда, папа и так никогда бы меня не отпустил в небо. Но все равно. Самолеты. Гул вдалеке, белые полосы… которые режут небо узорами… Мама говорила, получается очень похоже на такую детскую игрушку — "волшебный экран". Так красиво было.

Я улыбаюсь. Она права. Самолеты были красивые. Как и фейерверки. И цветы. Концерты. Воздушные змеи. Все эти роскошества, которых мы больше не можем себе позволить.

— Как хорошо, что ты все это помнишь, — говорю я.

Она поднимает на меня глаза:

— А как же иначе? Мы должны помнить все. Иначе оно исчезнет навсегда, не успеем мы стать взрослыми.

Я закрываю глаза, и палящее солнце сочится сквозь мои веки, пропитывает мою голову насквозь. Поворачиваюсь к Джули и целую ее. Мы занимаемся любовью прямо там, на одеяле, расстеленном на крыше в двухстах пятидесяти метрах над землей, а солнце в небе стоит на стреме, улыбаясь, как добродушная дуэнья.

— Эй!

Я резко открываю глаза. М пытается испепелить меня взглядом. Он тянется к кусочку мозга у меня в руке, но я успеваю ее отдернуть.

— Нет! — рычу я.

Наверное, мы с М друзья, но сейчас я скорее убью его, чем поделюсь. Стоит подумать, что он заграбастает эту память своими грязными лапами — и хочется выломать ему ребра, и вырвать из них сердце, и раздавить его в руках, и размозжить ему голову, и растоптать его мозг — пока не оборвется его существование. Эти воспоминания мои.

М смотрит на меня. Видит сигнальные огни в моих глазах, слышит аварийную сирену. Убирает руку.

— Жмот, — ворчит он и запирается в туалетной кабинке.

Я покидаю туалет неестественно решительным шагом. Захожу в мой самолет и останавливаюсь в овале тусклого света. Джули лежит в откинутом назад кресле и негромко посапывает. Стучу по внутренней обшивке — вскакивает, как будто и не спала, и настороженно следит за моим приближением. У меня опять горят глаза. Хватаю ее сумку, нахожу кошелек, а в нем фотографию молодого человека. Показываю ей.

— Мне… жаль, — говорю.

Она смотрит на меня с каменным лицом.

Я показываю на рот. Хватаюсь за живот. Показываю на ее рот. Кладу руку ей на живот. Киваю в окно на безоблачное небо, полное бессердечных звезд. Это самое беспомощное оправдание для убийства, но другого у меня нет. Стискиваю зубы и щурюсь, но глаза все еще горят.

Джули поджала нижнюю губу. Глаза у нее красные, мокрые.

— Кто из вас это сделал? — спрашивает она дрожащим голосом. — Толстый? Тот жирный ублюдок, который и меня чуть не достал?

Смотрю на нее удивленно и не понимаю. Наконец меня осеняет.

Она не знает, что это был я.

Там было темно, я напал сзади. Она не видела. Она не знает. Смотрит на меня, как будто я этого достоин, и не знает, что я убил ее возлюбленного, сожрал его душу и до сих пор ношу в кармане изрядный кусок его мозга. Он жжет меня, как уголь.

Делаю шаг назад, не в силах осмыслить такую невероятную удачу.

— Почему, — не унимается Джули, раздраженно смахивая слезинку, — почему ты спас меня? — Отвернувшись, сжимается в комок, обхватив плечи руками. — Одну из всех… — бормочет она в подушку — Почему?

Вот о чем она спрашивает. Не о том, что важно здесь и сейчас, не о себе, не откуда я знаю, как ее зовут, не о чудовищных планах, которые я на ее счет наверняка лелею, — не этот голод она бросается утолять. Она думает о других. О друзьях, о любимом, о том, почему не смогла занять их место. Я жалкая тварь. Я копошусь на самом дне вселенной. Роняю фотографию на сиденье и смотрю в пол.

— Мне… жаль, — повторяю я и ухожу прочь.

У входа в зал ожидания, прямо на пороге, собралось несколько мертвых. Они смотрят на меня своими пустыми глазами. Мы стоим в молчании, неподвижные, как статуи. Наконец я проскальзываю мимо и удаляюсь в темные коридоры.

Потрескавшийся асфальт хрустит под колесами. Подвеска старого "форда" этому не рада, он завывает, будто захлебывается собственной яростью. Я смотрю на папу. Он кажется старше, чем на самом деле. И слабее. Его пальцы впились в руль. Костяшки белые-белые.