Тепло и свет - [3]

— Кукольный мир? Зачем?

— Хотя бы для того, чтобы не забывать о настоящем… то есть прошлом мире.

— Создать этот мир еще раз?… Нет, не хочется.

— А новый?

— Для этого нужна мудрость целого мира. А в одиночку… Сколько их уже было, этих попыток создать новый мир.

— Если бы не эти попытки, человечество все еще жило бы в пещерах и питалось корешками.

— Человечество и так сидит в пещере и питается собственным дерьмом.

— Я вижу, вы при случае могли бы быть беспощадным, Мастер.

— Пока еще не пробовал, не было нужды… С куклами в этом отношении легко. Надо просто вкладывать в них побольше души, и все будет в порядке.

— Так ведь и с людьми точно так же…

— Возможно, — вздохнул Мастер.

Радуга продолжала сиять в двух шагах от них, а дальше была скалистая стена, уходящая вверх, во мрак, у стены — строительные механизмы, к которым давно никто не притрагивался, а в самой стене — черный провал коридора.

— Может быть, — подумал вслух Мастер, — имеет смысл как-то украсить это все? Я смогу. Подвесить вверху солнце, луну и звезды, понаделать механических птах, разрисовать стены… деревья вот подрастут, траву посеем… Надо только всем взяться.

Пастор сосредоточенно молчал и, кажется, не слышал Мастера.

— Ненависть, — сказал он, наконец. — Ненависть и насилие. Они так вросли в нас… Да что говорить — во все времена ненависть и насилие были первыми помощниками в борьбе за выживание. Еще со времен обезьян. Вообще в нас слишком много осталось от обезьян и слишком мало привнеслось человеческого — до отчаянья мало. Стадность наша, наше слепое повиновение вожаку, который распоряжается пищей… Когда-то это было необходимо — или неизбежно. И вдруг все нарушилось: стадо стало ненужным, нам никто не угрожает; пищи вдоволь, причем даром, без труда. Что касается размножения, то тут природа, конечно, имеет в запасе сладкий пряник, но впервой ли нам обманывать природу? В прошлом году родилось трое детей, в этом — один… Мы стали не нужны друг другу. Мы можем прекрасно существовать по отдельности — и из-за этого-то благополучно вымрем… Вы говорите: взяться всем вместе. Попробуйте предложить это кому-нибудь. Вас поднимут на смех — если не изобьют. Вы просто не можете представить, что делается кругом. Ненависть… Знаете, последнее время я перестаю восхищаться мудростью, проявленной богом в этой истории с Адамом и Евой; он не просто изгнал их из рая, где они стремительно деградировали бы, он еще и обрек их на труд…

— Но ведь и я предлагаю трудиться!

— Вы ничего не понимаете, сын мой. Труд должен быть необходим только тогда он в радость. А труд от нечего делать… Вам хорошо, вы творите. Вы способны творить, и кто знает, что это: редкий ли дар, воспитание ли — или, может быть, дар, проявившийся вопреки воспитанию? Может быть, вас дурно воспитали? А других воспитали хорошо, творить они, правда, не могут, зато могут стоять у конвейера, или разносить почту, или считать чужие деньги, или свои… Вас-то ведь не заставишь, а? Воспитание плохое. Но так оказалось, что за всю жизнь они не научились ничему больше, кроме как своему делу. Труд же свой все они рассматривали как тяжкое бремя, и вот теперь они стряхнули его. И в душах их отверзлась черная бездна, которую им нечем заполнить… Когда-то они трудились для того, чтобы жить в тепле и сытости. Тепло и сытость они получили.

— Вы хотите сказать, что человеку больше ничего не нужно?

— В сущности, ничего.

— Вы просто клевещете на людей.

— Ну что вы! Наоборот… Впрочем, не стоит об этом.

— Жаль. Мы часто с вами беседуем, но всегда чего-то недоговариваем.

— Простите меня. Просто я уже старый человек, и у меня масса предрассудков, в том числе самых распространенных. Например, если чего-нибудь не называть вслух, то этого как будто бы и нет. Причем такого мнения придерживаются не только частные лица. Сами понимаете, время такое.

— Не понимаю. Я, как правило, все говорю вслух.

— Вам проще. Вы молоды, и потом… не обижайтесь, ладно?… Вы ведь почти не общаетесь с людьми. Все куклы…

— Вы хотите сказать, что я много не понимаю? Или просто не вижу? А впрочем, вы правы. Я действительно многого не вижу и многого не понимаю. Вы говорили о ненависти…

— Именно. Это не дает мне покоя. Она пока еще всем не видна, эта ненависть, но она есть, и она зреет. И мне страшно подумать, что будет здесь завтра или послезавтра. Или через месяц.

— Но откуда взяться ненависти? Вы сами говорите; тепло, сытость.

— И безделье, добавьте. Кажется, здесь ничто не может вырасти, кроме равнодушия… хотя и равнодушие страшно даже само по себе, а еще страшнее в соединении… Простите, я говорю слишком банальные вещи — дурацкая поповская привычка изрекать значительным тоном прописные истины, — так вот, о ненависти: как вы понимаете, людей объединяет немногое: или стремление защититься от опасности, или совместный труд. Третьего не дано. Когда же обе эти опоры выбиты, человек повисает над той бездной — помните, я говорил? И начинает проваливаться в нее. И падение это воспринимает как опасность, а как еще человек может отреагировать на опасность, если не ненавистью? Никак. Не приспособлен. И обращает эту ненависть против ближних своих — за неимением иных объектов приложения… Иногда мне становится так страшно, что хочется умереть тут же, на месте. Наш дорогой Художник два раза говорил при мне фразу: «У нас нет будущего». Если он убежден в этом, то я ему завидую. Но, скорее всего, он, как и я, просто боится поднять глаза и взглянуть будущему в лицо.