Теплица - [37]

. Кетенхейве шагал по рыночным отбросам, что-то гнилое, вонючее, разлагающееся, затхлое, порченое валялось у него под ногами, он поскользнулся на апельсине, банане, прекрасном плоде, напрасно созревшем, бессмысленно сорванном, родившемся в Африке, погибшем на рынке в Бонне, его даже не попробовали, он не попал в жадные людские желудки, не переварился. Колбаса, мясо, сыр, рыба и всюду мухи. Жирные ворчуньи. Личинки в теле. Их оружие. Колбаса, разлагающаяся на блюде. И это мы едим. Это едят они в отеле «Штерн». Я бы мог войти туда. Биржевые маклеры в холле, шанцевые лопаты для пограничной охраны, патент на реактивные водометы, искусственные алмазы, они все еще ждут телефонного звонка министра. Он пошлет свою машину. Гони алмазы, гони патент на водомет, гони лопату, милую, складную, умещающуюся в жилетном кармане, ее можно незаметно носить под костюмом, она завоюет вам симпатии в любом обществе, уникальная производительность, шестьсот кубометров немецкой земли в час, братские могилы, солдат зарывает солдата. Ждите распоряжений правительства. Говорит Англия. Говорит Англия. Вы слушаете «Голос Америки». На этот раз Кетенхейве не стал бы выступать с речами. Не стал бы вести борьбу в эфире. Кетенхейве — неизвестный солдат на неизвестном фронте. Выстрел вперед? Выстрел назад? У кого крепкие нервы, тот стреляет в воздух. Осторожно, самолеты! Только не сбивать птиц! Кетенхейве — добрый человек и вовсе не охотник. У него белые руки. Поэт. На балконе отеля «Штерн» стоял депутат от баварской партии, глядя в долину Менгфаль. С пастбищ брели коровы. Звенели их колокольчики. Год вступал в пору своей зрелости. Пансионаты, как и пенсии, расхватали пруссаки: Ave Maria. Баварская партия, как и все маленькие партии, могла сыграть решающую роль. Ее всячески обхаживали. Когда положение становилось серьезным, она голосовала за правительство, но с федералистскими reservatio mentalis[17].

Люди стояли в очереди у кассы кинотеатра. Что их ожидало? Великая немецкая комедия. Кетенхейве встал в хвост. Ариадна вела его, Тесея, который отважился вступить в темноту. Ариадна приказала: «Сдвиньтесь к середине!» Ее голос был надменно визгливым. Ее поставили наводить порядок среди невоспитанного человечества, которое вовремя не сдвигалось к середине. Кетенхейве сидел в кресле, он сидел в подобающей своему времени позе, был объектом, отданным в чье-то распоряжение. Сейчас он был объектом рекламы. С экрана ему предлагали безопасные бритвы, водительские права, галстуки, плательные ткани, губную помаду, краску для волос, поездку в Афины. Кетенхейве — покупатель и потребитель, средний потребитель. Тем и полезен. Кетенхейве покупает шесть рубашек в год. Пятьдесят миллионов федеративных немцев покупают триста миллионов рубашек. С огромного рулона материя текла в швейные машины. Матерчатые змеи обвивали граждан. Пойман. Школьная задача: некто выкуривает в день десять сигарет, сколько сигарет он выкурит в год; следовательно, пятьдесят миллионов курильщиков выкурили бы шесть кельнских соборов, если бы они были из табака. Кетенхейве не курит. Улизнул. Он радовался. Начался киножурнал. Министр открывает новый мост. Он перерезает ленточку. Деревянным шагом идет по мосту. Остальные деревянные человечки деревянным шагом идут за министром. Президент осматривает выставку. Его приветствует ребенок. Наш фюрер любит детей. Один министр отбывает. Ему устраивают проводы на вокзале. Другой министр прибывает. Его встречают. Королевой красоты избрана мисс Лойзах. В бикини на альпийском лугу. Прелестный садик. Огромный атомный гриб над пустыней Невада. Лыжные гонки по искусственному снегу на пляже во Флориде. Опять бикини. Целые стада бикини. Еще более прелестные задики. В Корее: Два врага с суровыми лицами встречаются, заходят в палатку, снова расстаются; один с суровым лицом залезает в вертолет, другой с еще более суровым лицом садится в автомашину. Выстрелы. На какой-то город падают бомбы. Выстрелы. Бомбы падают в джунгли. Королевой красоты будет избрана мисс Макао. Бикини. Прелестный китайско-португальский задик. Спорт примиряет народы. Двадцать тысяч зрителей не сводят глаз с мяча. Отменно скучное зрелище. Но вот телеобъектив кинокамеры выхватывает из двадцати тысяч отдельные лица: ужасные лица, судорожно сжатые челюсти, искаженные ненавистью рты, в глазах жажда убийства. Хотите тотальной войны? Да, да, да! Со своего кресла в темном зале Кетенхейве всматривался в лица, беспощадно вырванные коварным телеобъективом из людской безымянной, массы и утратившие всякую сдержанность, в лица, которые свет (по Ньютону, невесомое вещество, холодно и высокомерно парящее над организованной материей) бросил на экран, как на анатомический стол, и ему становилось страшно. Разве это человеческие лица? Разве лица современников так ужасны? До чего мы докатились и благодаря какой случайности он, Кетенхейве — фарисей, не попал в эту кашу из двадцати тысяч (министры сидели на скамьях и попадали в объектив кинокамеры, министры были вместе с народом, были или только делали вид — великолепные мимы) и не следил за мячом, судорожно сжав челюсти? Сердце у него при этом не стучало, кровь не пульсировала учащенней, он не испытывал ярости: за глотку судью! Бейте сукиного сына! Жульничество! Одиннадцатиметровый! К черту одиннадцатиметровый! Свист. Кетенхейве оставался в стороне. Он оставался вне поля напряжения этих собравшихся двадцати тысяч. Они все объединились, накапливали энергию, стали опасным скопищем нулей, взрывчатой смесью, двадцать тысяч возбужденных сердец и двадцать тысяч пустых голов. Конечно, они ждали своего фюрера, человека под номером первым, того, кто сопоставит себя с ними и сделает их огромной величиной, народом, новым Големом этого смутного понятия: один народ, один рейх, один фюрер, тотальная ненависть, тотальный взрыв, тотальная гибель. Кетенхейве недоброжелательно относился к массе. Он был одинок. Таков удел фюрера.