Теплица - [33]
Кородин одержал победу над революцией, но чувствовал, что кое-что утратил. Хейневег и Бирбом одержали победу над религией, но чувствовали, что отреклись от чего-то, важного. А вместе они оскопили и религию, и революцию. Дьявол уволок всякую социальную общность и крепко держал ее в своих когтях. Правда, еще происходили путчи, их делили на холодные и горячие, как пунши, но напиток приготовлялся из все более и более дешевых суррогатов и причинял народам лишь головную боль. Кетенхейве был против смирения. Он был готов смотреть в лицо Горгоне. Он не хотел опускать глаза перед леденящим душу ликом. Но он хотел бы жить спокойно и кое-что выманить у дьявола. Он хотел счастья в отчаянии. Хотел счастья, а для этого ему нужен был комфорт и одиночество, хотел доступного каждому в этом раз и навсегда созданном мире техники одинокого, комфортабельного и полного отчаяния счастья. Ведь не обязательно, будучи печальным, еще и мерзнуть; не обязательно, будучи несчастным, еще и голодать; не обязательно, размышляя о пустоте бытия, увязать в грязи. Поэтому Кетенхейве хотелось бы построить для рабочих дома нового типа, индустриальные квартиры в стиле Корбюзье, жилые крепости технической эпохи, целый город в одном гигантском здании, с искусственными садами на крыше, с искусственным климатом. Кетенхейве полагал, что человека можно защитить от жары и холода, избавить от пыли и грязи, от домашнего хозяйства, от домашних дрязг и всякого квартирного шума и гама. Кетенхейве хотел бы поселить десятки тысяч людей под одной крышей, чтобы изолировать их друг от друга, как изолируют человека от соседей большие города, оставляя его в одиночестве, одинокого хищника, одинокого охотника, одинокую жертву; в гигантском доме Кетенхейве каждое помещение отделялось бы от другого звуконепроницаемой стеной, и каждый мог бы установить в своей комнате подходящий для себя климат, каждый мог бы остаться наедине со своими книгами, наедине со своими мыслями, наедине со своей работой, наедине со своим бездельем, наедине со своей любовью, наедине со своим отчаянием, окутанный своими собственными испарениями.
Кетенхейве хотел было подняться. Хотел обратиться к ним с речью. Хотел убедить, а может быть, лишь поддразнить их, так как он уже не верил, что сможет убедить. Ему хотелось, чтобы новые архитекторы, молодые, восторженные зодчие, начертили бы новые планы, которые превратили бы отвратительное скопление терриконов, шахтных отбросов, промышленных нечистот, металлолома, свалок в гигантский город, в единый, сверкающий огнями, огромный дом. Дом этот поглотит и уничтожит убожество поселков на городской окраине, их тесноту, нищету и нелепую манию собственности, которую специально поощряют для успокоения классовой зависти; он уничтожит порабощение женщины, домашним хозяйством, порабощение мужчины семьей. Кетенхейве хотел рассказать о придуманной им башне и о тысячах хитроумно оборудованных и комфортабельных квартир, в которых смогло бы поселиться сознательное одиночество, гордо переносимое отчаяние. Кетенхейве хотелось бы построить мирские монастыри, отшельнические кельи для массового потребителя. Он знал людей, знал, как цепляются они за иллюзии, в которые сами давно уже не верят. Одна из таких иллюзий — семейное счастье. Ведь даже Кородин (не говоря уже о Хейневеге и Бирбоме, имевших трехкомнатные квартиры, битком набитые вещами и людьми) страшился вернуться к себе домой, в свой большой дом, доставшийся ему в наследство, вернуться к светскому обществу, к глупым и утомительным оргиям лжи, которые устраивала его жена, словно бес какой-то в нее вселялся, и которые наводили на него невыносимую тоску; вернуться к своим эгоистическим детям-подросткам, которые мучили и возмущали его; их постоянно воспитывали, но они все равно росли дикарями и досаждали ему своими холодными безжалостными лицами, всем своим обликом, скрывающим отвращение, жадность и грязь. Никакой радости не испытывал он и от своих знаменитых, застрахованных на крупную сумму картин голландских художников, от этих пейзажей с сытыми быками на тучных пастбищах, от этих вылизанных до блеска интерьеров, зимних сценок с конькобежцами, туманом и обледенелыми колесами водяных мельниц; когда он глядел на них, ему самому становилось холодно, поэтому он предпочитал заниматься политикой (искренне веря, что ему необходимо что-то делать, поскольку его работу у него отняли, на заводах и на фабриках хозяйничают его управляющие, знающие, как надо обходиться с персоналом, как прокатывать заготовки, чего Кородин не знал) или с неспокойной душою сидел в церкви, навещал епископа, возился с такими людьми, как Кетенхейве, а по вечерам любил прогуливаться по кладбищам. Такие, как Кородин, не поняли бы Кетенхейве. Они сочли бы его башню вавилонской башней. Поэтому Кетенхейве молчал. Кородин еще раз требовательно взглянул на него, разочарованный его молчанием, и Хейневег и Бирбом тоже поглядели на Кетенхейве с разочарованием и укоризной, подумав при этом, во что он превратился: в развалину, в человека с больным сердцем, и как страшно он изменился, будто работа в парламентских кругах исчерпала все его силы. Они вспомнили прежнего Кетенхейве, который, подобно им, серьезно и увлеченно делал все необходимое, хотел накормить всех пострадавших от этой ужасной войны, одеть их, снова расселить в домах, вдохнуть в них новую надежду, а помогло ли это? И они решили еще раз проверить все расчеты, еще раз показать все планы специалистам, и Хейневег, кротко взглянув на Кетенхейве, в заключение сказал:
