Теперь — безымянные - [35]
— Разве их вышибешь? — сказал он, махнув безнадежно рукою на вопрос связистов, как там, впереди. Солдат был возле ипподрома, командир его взвода был разорван миною, из четырех отделенных двое убиты, один тяжело ранен и лежит сейчас там, где ранило, истекает кровью. А вынести невозможно, двое пытались, полезли — убило. Взводом командует младший сержант, но какой это взвод — только название, из сорока человек в нем осталось всего десять-двенадцать.
— Я их, немцев-то, по правде сказать, и не видал глазами — по щелям сидят. Мы в открытую прем, а они только из пулеметов татакают. У них там дот на доте, все пристреляно, одной проволоки сколько ненатянуто. Только кто подымется — сразу со всех сторон: та-та-та… Так секут — даже трава и та как под косой ложится… Надо их танками давить. А то что ж — нас одних пустили, пехоту. Что я против их дотов этим вот самопалом сделаю? Все одно, что коровьими катяхами в них кидать… — и солдат зло пнул ногою приклад трехлинейной винтовки, которую положил возле себя на траву, садясь под тополем передохнуть.
— Оставь-ка ее нам, — сказал Платонов. — Все равно уже не солдат, в госпиталь идешь. А нам она пригодится. Видишь, у нас облегченные карабины только…
— Не… — подумав, сказал солдат и придвинул винтовку к себе поближе, как будто ее у него могли взять самовольно.
— Почему — не?
— А сказано ж было — личное оружие не бросать, выносить с поля боя при себе. Без винтовки прийти — это же
Меня расстреляют…
— Да ну, сказанул тоже, — усмехнулся Платонов. — Чтоб за винтовку раненого расстреливать?
— А то нет? Иш как! В трибунал — и не оправдаешься… — угрюмо, с полною верою в свой страх сказал солдат, поскребывая свое грязное, худое личико с острым, заросшим щетинкою подбородком. Был он годами еще молод, лет тридцати, но выглядел куда старше, потому что имел какое-то стариковское сложение — сутулое и некрепкое. Маленькие глазки его в воспаленных безбровых веках, после всего того, что ему пришлось повидать на поле боя, глядели мутно, шало, диковато. Он тоже попросил закурить, ему дали махорки и бумаги, и, пользуясь возможностью захватить побольше чужого курева, он свернул такую нескладно-великую цигарку, какую никогда бы не скрутил из собственного табака. Поперек лощины от города низко, медлительно плыли клубы черного дыма. Дым этот появился с полчаса назад и постепенно делался все чернее и все ниже, отяжеленней прижимался к земле. От него у телефонистов уже першило в горле, пощипывало глаза.
— Город-то расчадился, прямо терпежу нету… — сказал Яшин, один из телефонистов, более всех страдавший от дыма. Запрокинув голову, он с недовольным выражением последил глазами за тем, как меж верхушками тополей разорванными сгустками ползет и оседает в котловину жирная копоть.
— Это не город, — поправил Яшина раненый солдат. — Это вон там, — показал он рукою за кусты. — Здоровенный такой домина.
— Больница? — спросил Платонов.
— Не знаю, больница или что. Но шибко горит, пламя так и хлещет. Ближе?й и вовсе тошно. Я полем, канавами полз, так чуть не задохся.
— Там же ведь наши! — вырвалось у Платонова.
— Поймешь там что! — сказал солдат с безразличием. Он уже отвоевал свое, то, что осталось позади, за спиною, уже его не интересовало. — Там и внутри стрельба, и возле, и со всех сторон…
Двумя днями позже, когда в штабе дивизии составляли для командования армии и фронта пространный документ, подводивший итоги наступательной операции 19 июля, в него включили и несколько абзацев с описанием того, что произошло в районе городской больницы.
В этих абзацах было сказано, что атака батальона на больничное здание, благодаря стремительности, отваге бойцов и командиров, имела успех, хотя немцы, оборонявшиеся в самом здании и в расположенных возле него окопах, пустили в ход все оружие, какое только у них было: по атакующим били десятки пулеметов, скорострельных пушек, и все пространство, по которому двигался батальон, было покрыто густыми разрывами снарядов и мин. Немецкая пехота, находившаяся на поле, не выдержав натиска, бежала, в здание удалось ворваться группе красноармейцев численностью до ста человек во главе с лейтенантом Зыкиным. Считая группу Зыкина достаточной, чтобы справиться с блокированными немцами, а судьбу их — решенной, хотя угадывалось, что они намерены упорно сражаться, командир батальона, оставив больницу у себя в тылу, повел солдат дальше, к окраине города, вдогон за противником.
Отчет о боевых действиях составлялся дивизионным штабом без участия тех, кто сражался с немцами внутри здания, ибо никого из группы Зыкина в живых не осталось, и поэтому бой с немецким гарнизоном был представлен в общих чертах, без подробностей — так, как смогли рассказать о нем наблюдавшие этот бой со стороны, те, кто находились поблизости от больницы и в продолжение многих часов слышали доносившиеся из нее крики, стрельбу, взрывы гранат.
Группа Зыкина встретила сопротивление более серьезное, чем можно было предполагать, зная примерно, сколько немцев осталось в здании. Но основные силы батальона были скованы в черте города немцами, засевшими в домах и за домами, в приусадебных садах, за рядами колючей проволоки, натянутой на колья или спиралями распущенной по земле, резервами комбат не располагал, и оказать группе Зыкина поддержку было решительно нечем. К тому же из пулеметов, установленных на крыше больницы, немцы осыпали свинцом все подходы и подступы к зданию, и если бы даже у комбата имелся резерв — его все равно вряд ли удалось бы перебросить Зыкину.
Уголовный роман замечательных воронежских писателей В. Кораблинова и Ю. Гончарова.«… Вскоре им попались навстречу ребятишки. Они шли с мешком – собирать желуди для свиней, но, увидев пойманное чудовище, позабыли про дело и побежали следом. Затем к шествию присоединились какие-то женщины, возвращавшиеся из магазина в лесной поселок, затем совхозные лесорубы, Сигизмунд с Ермолаем и Дуськой, – словом, при входе в село Жорка и его полонянин были окружены уже довольно многолюдной толпой, изумленно и злобно разглядывавшей дикого человека, как все решили, убийцу учителя Извалова.
«…К баньке через огород вела узкая тропка в глубоком снегу.По своим местам Степан Егорыч знал, что деревенские баньки, даже самые малые, из одного помещения не строят: есть сенцы для дров, есть предбанничек – положить одежду, а дальше уже моечная, с печью, вмазанными котлами. Рывком отлепил он взбухшую дверь, шагнул в густо заклубившийся пар, ничего в нем не различая. Только через время, когда пар порассеялся, увидал он, где стоит: блеклое белое пятно единственного окошка, мокрые, распаренные кипятком доски пола, ушаты с мыльной водой, лавку, и на лавке – Василису.
«… Уже видно, как наши пули секут ветки, сосновую хвою. Каждый картечный выстрел Афанасьева проносится сквозь лес как буря. Близко, в сугробе, толстый ствол станкача. Из-под пробки на кожухе валит пар. Мороз, а он раскален, в нем кипит вода…– Вперед!.. Вперед!.. – раздается в цепях лежащих, ползущих, короткими рывками перебегающих солдат.Сейчас взлетит ракета – и надо встать. Но огонь, огонь! Я пехотинец и понимаю, что́ это такое – встать под таким огнем. Я знаю – я встану. Знаю еще: какая-то пуля – через шаг, через два – будет моя.
«…– Не просто пожар, не просто! Это явный поджог, чтобы замаскировать убийство! Погиб Афанасий Трифоныч Мязин…– Кто?! – Костя сбросил с себя простыню и сел на диване.– Мязин, изобретатель…– Что ты говоришь? Не может быть! – вскричал Костя, хотя постоянно твердил, что такую фразу следователь должен забыть: возможно все, даже самое невероятное, фантастическое.– Представь! И как тонко подстроено! Выглядит совсем как несчастный случай – будто бы дом загорелся по вине самого Мязина, изнутри, а он не смог выбраться, задохнулся в дыму.
«… И вот перед глазами Антона в грубо сколоченном из неструганых досок ящике – три или пять килограммов черных, обугленных, крошащихся костей, фарфоровые зубы, вправленные в челюсти на металлических штифтах, соединенные между собой для прочности металлическими стяжками, проволокой из сверхкрепкого, неизносимого тантала… Как охватить это разумом, своими чувствами земного, нормального человека, никогда не соприкасавшегося ни с чем подобным, как совместить воедино гигантскую масштабность злодеяний, моря пролитой крови, 55 миллионов уничтоженных человеческих жизней – и эти огненные оглодки из кострища, зажженного самыми ближайшими приспешниками фюрера, которые при всем своем старании все же так и не сумели выполнить его посмертную волю: не оставить от его тела ничего, чтобы даже малая пылинка не попала бы в руки его ненавистных врагов…– Ну, нагляделись? – спросил шофер и стал закрывать ящики крышками.Антон пошел от ящиков, от автофургона, как лунатик.– Вы куда, товарищ сержант? Нам в другую сторону, вон туда! – остановили его солдаты, а один, видя, что Антон вроде бы не слышит, даже потянул его за рукав.
Произведения первого тома воскрешают трагические эпизоды начального периода Великой Отечественной войны, когда советские армии вели неравные бои с немецко-фашистскими полчищами («Теперь — безымянные…»), и все советские люди участвовали в этой героической борьбе, спасая от фашистов народное добро («В сорок первом»), делая в тылу на заводах оружие. Израненные воины, возвращаясь из госпиталей на пепелища родных городов («Война», «Целую ваши руки»), находили в себе новое мужество: преодолеть тяжкую скорбь от потери близких, не опустить безвольно рук, приняться за налаживание нормальной жизни.
Изустная история вьетнамской войны от тридцати трёх американских солдат, воевавших на ней.
Алексей Николаевич Леонтьев родился в 1927 году в Москве. В годы войны работал в совхозе, учился в авиационном техникуме, затем в авиационном институте. В 1947 году поступил на сценарный факультет ВГИК'а. По окончании института работает сценаристом в кино, на радио и телевидении. По сценариям А. Леонтьева поставлены художественные фильмы «Бессмертная песня» (1958 г.), «Дорога уходит вдаль» (1960 г.) и «713-й просит посадку» (1962 г.). В основе повести «Белая земля» лежат подлинные события, произошедшие в Арктике во время второй мировой войны. Художник Н.
Эта повесть результат литературной обработки дневников бывших военнопленных А. А. Нуринова и Ульяновского переживших «Ад и Израиль» польских лагерей для военнопленных времен гражданской войны.
Рассказ о молодых бойцах, не участвовавших в сражениях, второй рассказ о молодом немце, находившимся в плену, третий рассказ о жителях деревни, помогавших провизией солдатам.
До сих пор всё, что русский читатель знал о трагедии тысяч эльзасцев, насильственно призванных в немецкую армию во время Второй мировой войны, — это статья Ильи Эренбурга «Голос Эльзаса», опубликованная в «Правде» 10 июня 1943 года. Именно после этой статьи судьба французских военнопленных изменилась в лучшую сторону, а некоторой части из них удалось оказаться во французской Африке, в ряду сражавшихся там с немцами войск генерала де Голля. Но до того — мучительная служба в ненавистном вермахте, отчаянные попытки дезертировать и сдаться в советский плен, долгие месяцы пребывания в лагере под Тамбовом.
Ященко Николай Тихонович (1906-1987) - известный забайкальский писатель, талантливый прозаик и публицист. Он родился на станции Хилок в семье рабочего-железнодорожника. В марте 1922 г. вступил в комсомол, работал разносчиком газет, пионерским вожатым, культпропагандистом, секретарем ячейки РКСМ. В 1925 г. он - секретарь губернской детской газеты “Внучата Ильича". Затем трудился в ряде газет Забайкалья и Восточной Сибири. В 1933-1942 годах работал в газете забайкальских железнодорожников “Отпор", где показал себя способным фельетонистом, оперативно откликающимся на злобу дня, высмеивающим косность, бюрократизм, все то, что мешало социалистическому строительству.