Теперь — безымянные - [30]
С минуту он медлил. Было почти зримо видно, как боязно ему вылезать за гребень. Но так как впереди ничего страшного как будто не творилось, а, напротив, потрескивали лишь красноармейские винтовки, свидетельствуя, что пехота продвигается, теснит врага, и так как бывшие с Ивановым политруки, народ молодой, горячий, были настроены приподнято, воинственно и стремились к пехоте — Иванов преодолел свои колебания и полез по кустам дальше, шумно пыхтя и отдуваясь.
Дивизионный пункт связи ответил сразу же, слышимость была отличной, без помех. С батальонами удалось связаться не так быстро, оттуда отвечали, что они в движении, еще все на ходу, пехота подтягивается, накапливается, минометчики уже заняли позиции, готовятся стрелять, немцы из больницы отвечают, но слабо, из города тоже слабо — видно, их мало и оборонительных средств у них мало, а то б они, конечно, уже показали себя…
Голоса знакомых ребят звучали возбужденно, пресекаясь от волнения, но было в них больше радостного, чем тревожного, того, что должно быть в голосах людей в подобной обстановке. Платонов слушал их тоже с какою-то необычной, ни на что не похожей радостью, которой трудно было подыскать название. Нервы его были взвинчены, напряжены, но как-то празднично, он испытывал состояние непонятного восторга, смешанного с такими же сильными, томительными замираниями души — замираниями пред тем, что должно было вот-вот начаться, уже начиналось, началось, пред тою неизвестностью, какую несло это начавшееся судьбе всех и в том числе — его судьбе… Не больше пятисот метров отделяло его от тех канав, рытвин, чахлых, обглоданных коровами кустов, в одиночку и островками разбросанных по открытому пустырю перед больницей, откуда вели передачу батальонные телефонисты. Платонов хорошо знал, помнил и мысленным зрением видел сейчас всю местность, на которую, поднявшись из лощины, выдвинулся его полк, чтобы штурмовым броском ринуться вперед, на немцев, на город. Но оттого, что на этой хорошо знакомой ему земле в лоскутках огородов гремели сейчас настоящие выстрелы, оттого, что где-то там, совсем близко, были иноземцы, чужой, враждебный мир, говорящий на непонятном языке, живущий своими, совсем другими законами, обычаями, правилами, отсюда, из этой тихой защищенной котловинки над черным лесным прудом, эти подгородные рытвины, буераки, кусты казались Платонову каким-то совершенно иным, совершенно особым местом, ничего общего не имеющим с тем, что сохранял он в памяти, с той землею, по которой он когда-то бегал и ползал под командою училищных командиров. Казалось даже, что и воздух сейчас там совсем иной, не такой, какой он был всегда и есть всюду, не такой, какой тут, на пункте связи, в пятистах метрах…
Едва Платонов переговорил с батальонами, как включился дивизионный КП. Платонов узнал голос Федянского.
— Седьмого, срочно!
— Он впереди, с батальонами.
— Кто там возле?
— Никого, все с пехотой.
— Связь как — действует?
— С батальонами есть, но пока прервали, меняют места. А от седьмого телефонист не вызывал, вероятно, еще тянет линию…
— От вас там видно что? Почему пехота медленно собирается к рубежу атаки? Чего ждут — пока минами накроют? Уже их авиация пошла!
— Я не в курсе, товарищ третий… — признался Платонов сконфуженно, переживая, что не может ответить Федянскому, хотя не его дело было знать, что там происходит с пехотой, и он понимал, что Федянский сыплет свои вопросы только затем, чтобы выговорить кипящее в нем недовольство.
— Ищи мне седьмого, срочно. Давай его на провод!
— Слушаюсь, товарищ третий! — отчеканил Платонов, отметив мысленно, про себя, перемену, которая произошла в начальнике штаба с его передвижением на должность комдива. И раньше Федянский был взыскателен и строг, но таким колючим, властным тоном все же не разговаривал…
— "Чайка", "Чайка"! — стал вызывать телефонист в решетку мембраны.
Платонов взял у него трубку, по профессиональной привычке всех связистов нагнулся над телефонным ящиком пониже — почему-то всегда кажется, что если склониться ближе к аппарату, то на другом конце провода будет слышней и скорее ответят.
— "Чайка"! Алло! «Чайка»? Громче! Седьмого на провод!
Солдат-телефонист, следивший за выражением лица Платонова, угадав по движению бровей и глаз, что надлежит ему делать, протянул руку к коммутатору и соединил откликнувшегося командира полка с Федянским.
— Как обстановка? — спросил Платонов находившегося с командиром полка телефониста, когда линия освободилась. — Где устроились? Назови координаты по двухверстке.
Телефонист, недолго помедлив, поискав на своей карте, назвал, употребляя кодовые обозначения. Платонов карандашом отметил в планшете место.
Потом он вызвал по очереди батальонные пункты связи, узнал, где они расположились, и предупредил, чтоб все время были на проводах, не бросали больше линии. Если же батальоны двинутся дальше и надо будет снова передвигаться вместе с ними, наращивать кабель, опять менять места — нынешние пункты не свертывать, пусть работают, пока не включатся новые.
На рассвете, умученный хлопотами и сильно проголодавшийся, Платонов съел полкотелка жирной гречневой каши с мясом, которую горячей приберег ему ротный старшина, и теперь его мучила жажда. Он дважды прикладывался к фляжке, запрятанной, чтоб не носить на поясе, в вещевой мешок, и, когда приложился в третий, воды оказалось только на донышке. Одним глотком он влил ее в себя и решил, пока тихо, спуститься
Уголовный роман замечательных воронежских писателей В. Кораблинова и Ю. Гончарова.«… Вскоре им попались навстречу ребятишки. Они шли с мешком – собирать желуди для свиней, но, увидев пойманное чудовище, позабыли про дело и побежали следом. Затем к шествию присоединились какие-то женщины, возвращавшиеся из магазина в лесной поселок, затем совхозные лесорубы, Сигизмунд с Ермолаем и Дуськой, – словом, при входе в село Жорка и его полонянин были окружены уже довольно многолюдной толпой, изумленно и злобно разглядывавшей дикого человека, как все решили, убийцу учителя Извалова.
«…К баньке через огород вела узкая тропка в глубоком снегу.По своим местам Степан Егорыч знал, что деревенские баньки, даже самые малые, из одного помещения не строят: есть сенцы для дров, есть предбанничек – положить одежду, а дальше уже моечная, с печью, вмазанными котлами. Рывком отлепил он взбухшую дверь, шагнул в густо заклубившийся пар, ничего в нем не различая. Только через время, когда пар порассеялся, увидал он, где стоит: блеклое белое пятно единственного окошка, мокрые, распаренные кипятком доски пола, ушаты с мыльной водой, лавку, и на лавке – Василису.
«… Уже видно, как наши пули секут ветки, сосновую хвою. Каждый картечный выстрел Афанасьева проносится сквозь лес как буря. Близко, в сугробе, толстый ствол станкача. Из-под пробки на кожухе валит пар. Мороз, а он раскален, в нем кипит вода…– Вперед!.. Вперед!.. – раздается в цепях лежащих, ползущих, короткими рывками перебегающих солдат.Сейчас взлетит ракета – и надо встать. Но огонь, огонь! Я пехотинец и понимаю, что́ это такое – встать под таким огнем. Я знаю – я встану. Знаю еще: какая-то пуля – через шаг, через два – будет моя.
«…– Не просто пожар, не просто! Это явный поджог, чтобы замаскировать убийство! Погиб Афанасий Трифоныч Мязин…– Кто?! – Костя сбросил с себя простыню и сел на диване.– Мязин, изобретатель…– Что ты говоришь? Не может быть! – вскричал Костя, хотя постоянно твердил, что такую фразу следователь должен забыть: возможно все, даже самое невероятное, фантастическое.– Представь! И как тонко подстроено! Выглядит совсем как несчастный случай – будто бы дом загорелся по вине самого Мязина, изнутри, а он не смог выбраться, задохнулся в дыму.
«… И вот перед глазами Антона в грубо сколоченном из неструганых досок ящике – три или пять килограммов черных, обугленных, крошащихся костей, фарфоровые зубы, вправленные в челюсти на металлических штифтах, соединенные между собой для прочности металлическими стяжками, проволокой из сверхкрепкого, неизносимого тантала… Как охватить это разумом, своими чувствами земного, нормального человека, никогда не соприкасавшегося ни с чем подобным, как совместить воедино гигантскую масштабность злодеяний, моря пролитой крови, 55 миллионов уничтоженных человеческих жизней – и эти огненные оглодки из кострища, зажженного самыми ближайшими приспешниками фюрера, которые при всем своем старании все же так и не сумели выполнить его посмертную волю: не оставить от его тела ничего, чтобы даже малая пылинка не попала бы в руки его ненавистных врагов…– Ну, нагляделись? – спросил шофер и стал закрывать ящики крышками.Антон пошел от ящиков, от автофургона, как лунатик.– Вы куда, товарищ сержант? Нам в другую сторону, вон туда! – остановили его солдаты, а один, видя, что Антон вроде бы не слышит, даже потянул его за рукав.
Произведения первого тома воскрешают трагические эпизоды начального периода Великой Отечественной войны, когда советские армии вели неравные бои с немецко-фашистскими полчищами («Теперь — безымянные…»), и все советские люди участвовали в этой героической борьбе, спасая от фашистов народное добро («В сорок первом»), делая в тылу на заводах оружие. Израненные воины, возвращаясь из госпиталей на пепелища родных городов («Война», «Целую ваши руки»), находили в себе новое мужество: преодолеть тяжкую скорбь от потери близких, не опустить безвольно рук, приняться за налаживание нормальной жизни.
В книге активный участник Великой Отечественной войны, ветеран Военно-Морского Флота контр-адмирал в отставке Михаил Павлович Бочкарев рассказывает о суровых годах войны, огонь которой опалил его в битве под Москвой и боях в Заполярье, на Северном флоте. Рассказывая о послевоенном времени, автор повествует о своей флотской службе, которую он завершил на Черноморском флоте в должности заместителя командующего ЧФ — начальника тыла флота. В настоящее время МЛ. Бочкарев возглавляет совет ветеранов-защитников Москвы (г.
Алексей Николаевич Леонтьев родился в 1927 году в Москве. В годы войны работал в совхозе, учился в авиационном техникуме, затем в авиационном институте. В 1947 году поступил на сценарный факультет ВГИК'а. По окончании института работает сценаристом в кино, на радио и телевидении. По сценариям А. Леонтьева поставлены художественные фильмы «Бессмертная песня» (1958 г.), «Дорога уходит вдаль» (1960 г.) и «713-й просит посадку» (1962 г.). В основе повести «Белая земля» лежат подлинные события, произошедшие в Арктике во время второй мировой войны. Художник Н.
Эта повесть результат литературной обработки дневников бывших военнопленных А. А. Нуринова и Ульяновского переживших «Ад и Израиль» польских лагерей для военнопленных времен гражданской войны.
Рассказ о молодых бойцах, не участвовавших в сражениях, второй рассказ о молодом немце, находившимся в плену, третий рассказ о жителях деревни, помогавших провизией солдатам.
До сих пор всё, что русский читатель знал о трагедии тысяч эльзасцев, насильственно призванных в немецкую армию во время Второй мировой войны, — это статья Ильи Эренбурга «Голос Эльзаса», опубликованная в «Правде» 10 июня 1943 года. Именно после этой статьи судьба французских военнопленных изменилась в лучшую сторону, а некоторой части из них удалось оказаться во французской Африке, в ряду сражавшихся там с немцами войск генерала де Голля. Но до того — мучительная служба в ненавистном вермахте, отчаянные попытки дезертировать и сдаться в советский плен, долгие месяцы пребывания в лагере под Тамбовом.
Ященко Николай Тихонович (1906-1987) - известный забайкальский писатель, талантливый прозаик и публицист. Он родился на станции Хилок в семье рабочего-железнодорожника. В марте 1922 г. вступил в комсомол, работал разносчиком газет, пионерским вожатым, культпропагандистом, секретарем ячейки РКСМ. В 1925 г. он - секретарь губернской детской газеты “Внучата Ильича". Затем трудился в ряде газет Забайкалья и Восточной Сибири. В 1933-1942 годах работал в газете забайкальских железнодорожников “Отпор", где показал себя способным фельетонистом, оперативно откликающимся на злобу дня, высмеивающим косность, бюрократизм, все то, что мешало социалистическому строительству.