«Теория заговора» - [49]

Следующий аргумент имеет классический научный характер и связан с футурологической составляющей «фальшивки»: «Подлинность “Протоколов” доказывается далее ссылками на их пророческую силу или предсказательную ценность. Аргумент сводится к тому, что ход истории интерпретируют как процесс, точно соответствующий плану “Сионских мудрецов”; перечисляется ряд исторических фактов, произошедших со времени опубликования документа в 1905 г. и якобы имевших характер осущестлявшихся пророчеств»^{218}. Отметим, что автор явно лукавит, пытаясь подменить хорошо известную предсказательную функцию теории понятиями, носящими явно антирациональную окраску: «пророчество», «пророческая сила». Но необходимость подмены понятий прекрасно демонстрирует тот момент, что «теория заговора» не укладывается в «прокрустово ложе» концепции «антиинтеллектуального мифа».

Четвёртый аргумент выступает в качестве прозрачной иллюстрации не менее известного принципа фальсификации, выдвинутого К. Поппером: «Ещё один вариант аргументативнои позиции состоит в том, что на какой-то срок допускается неподлинность документа, но в то же время признаётся, что он не лишён интересных моментов»^{219}. Рассматривая последний — пятый аргумент сторонников аутентичности «фальшивки», сам автор вынужден признать его логическую изысканность: «Свидетельством подлинности “Протоколов” становится отсутствие материальных признаков этой подлинности, или отсутствие ясных и решающих доказательств — предельный парадокс. Аргумент в его самой изощрённой форме состоит в том, что постулируется следующее: действительно серьёзная тайная организация “никогда не оставляет позади себя письменных документов”… И тогда не исключены избыточные интерпретации, например антисемитская, отвлекающие действия, сознательно вызванные псевдоеврейским характером документа, предназначение которого — запутать следы»^{220}. Кроме, безусловно, логико-рационального основания аргументации, отметим следующий момент, соотносящийся с общими положениями нашей концепции. Тагиефф на конкретном примере демонстрирует эволюционный переход «теории заговора»: от натуралистической версии к социальной. Наличие «еврейского элемента» уже не гарантирует абсолютной истинности «Протоколов». Возникает вариант, при котором сами евреи могли быть использованы некой ещё более тайной организацией в качестве отвлекающего манёвра, призванного скрыть настоящих «властелинов мира». И все эти положения, существенно изменяющие наше восприятие «теории заговора», выводятся из работ, авторы которых демонстрируют, мягко говоря, критическое отношение к предмету своего исследования. Поэтому для более объективного анализа природы конспирологического мышления следует обратиться уже не к пересказам, зачастую весьма тенденциозным, как мы видим, а к самим исходным текстам.

Хотя большинство конспирологических авторов не склонны к методологическому теоретизированию, предпочитая ему работу с конкретным эмпирическим материалом, мы всё же в ряде случаев можем зафиксировать наличие определённых методологических установок. Так, Э. Саттон формулирует несколько исследовательских принципов «теории заговора». По его мнению, в основе любого конспирологического построения лежит та или иная гипотеза, понимаемая как «рабочая теория, начальная точка, которую надо подкрепить доказательствами»^{221}. Таким образом, без гипотезы невозможным представляется создание конспирологической концепции, хотя она не понимается как абсолютная самоценность. Иными словами, без эмпирической составляющей то или иное положение обречено на статус только лишь гипотетического. Также Саттон предполагает активное участие читателя в качестве объективного критика, оценивающего конспирологическое построение с позиций его достоверности и соответствия действительности. «Мы предоставляем читателю решать, подтверждают или не подтверждают гипотезы представленные доказательства. Очевидно, что ни один автор, критик или читатель не может склоняться на ту или иную сторону, пока не представлены все доказательства»^{222}, — считает американский конспиролог. При этом всячески подчёркивается соответствие «теории заговора» научному стилю мышления, и их внутренняя соположенность, которыми пренебрегают «официальные представители истеблишмента» в их критике конспирологии и конспирологических авторов.

Более того, Саттон приходит к выводу о ненаучном характере «истории истеблишмента» в сравнении с конспирологическими построениями, исходя из следующего методологического аргумента: «В науке простейшее объяснение проблемы всегда является её наиболее приемлемым решением. В противоположность этому в истории истеблишмента простой ответ обычно критикуется как “упрощенческий”. Критика заключается в том, что “несостоятельный автор не учёл всех факторов”. Другими словами, это дешёвое критиканство без необходимости предоставить альтернативный ответ или дополнительные факты»^{223}. Следует заключить, что критика «теории заговора» строится целиком на априорных посылах, исходящих из принципа «этого не может быть, потому что этого не может быть». При этом игнорируется фактологическое ядро той или иной конспирологической концепции, определяющее всё её содержание. Возможность легитимной и адекватной критики «теории заговора» с позиции выстраивания контраргументов, то есть формирования системы наглядно-эмпирических доказательств входит в противоречие с предписывающей установкой «истории истеблишмента»