Теория справедливости - [159]

Нет необходимости далее обсуждать степень, до которой общая концепция справедливости (включая принципы честности и естественных обязанностей) и публичное осознание готовности людей действовать в соответствии с ней являются огромным коллективным достоянием. Я уже отметил многие преимущества с точки зрения проблемы гарантий. Теперь видно, что при наличии доверия и уверенности друг в друге люди могут использовать публичное признание этих принципов для того, чтобы сильно расширить сферу и ценность взаимовыгодных схем кооперации. С точки зрения исходного положения, таким образом, для сторон явным рациональным шагом будет согласие на принцип честности. Этот принцип может быть использован для обеспечения гарантий такого рода предприятиям, которое было бы совместимо со свободой выбора, без необходимости умножения моральных требований. В то же самое время, если имеется принцип честности, мы можем видеть, почему должна существовать практика обещаний в виде свободного установления обязательств, когда это выгодно обеим сторонам. Такого рода устройства представляют, конечно, взаимный интерес. С моей точки зрения, этого достаточно для обоснования важности принципа честности.

Прежде чем переходить к вопросу о политических обязанностях и обязательствах, я должен отметить еще несколько моментов. Прежде всего, как показывает обсуждение обещаний, договорная доктрина утверждает, что из одного только существования институтов не вытекает никаких моральных обязательств. Даже правило обещания само по себе не ведет к моральному обязательству. Для объяснения обязательств, основанных на доверии, мы должны принять в качестве посылки принцип честности. Таким образом, наряду с большинством Других этических теорий, справедливость как честность утверждает, что естественные обязанности и обязательства возникают только в силу этических принципов. Это такие принципы, которые были бы выбраны в исходном положении. Вместе с существенными фактами об имеющихся обстоятельствах, именно эти критерии определяют наши обязательства и обязанности, и выделяют то, что считается моральными доводами. Обоснованный моральный довод — это факт который один или несколько из этих принципов идентифицируют как поддерживающий суждение. Корректное моральное решение — это такое, которое находится в наибольшем соответствии с требованиями этой системы принципов, когда она применяется ко всем существенным фактам. Таким образом, довод, определяемый одним принципом, может быть поддержан, заменен другим или даже отменен (сведен на нет) с помощью доводов, идентифицируемых каким-то принципом или принципами. Я предполагаю, однако, что из всей совокупности фактов, в некотором смысле бесконечной, выбирается конечное или обозримое число имеющих отношение к какому-то конкретному случаю таких фактов, так что полная система позволяет нам прийти, с учетом всех обстоятельств, к определенному суждению.

В противоположность этому, институциональные требования, а также требования, проистекающие из социальных практик вообще, могут быть выведены из существующих правил и из способа их интерпретации.

Например, наши юридические обязанности и обязательства как граждан определяются тем, каков закон, в той степени, в какой это может быть установлено. Нормы, относящиеся к людям, являющимся игроками в какой-либо игре, зависят от правил этой игры. Связаны ли эти требования с моральными обязанностями и обязательствами — вопрос отдельный. Это так, даже если стандарты, используемые судьями для интерпретации и применения закона, похожи на принципы права и справедливости или идентичны им. Может, например, случиться так, что во вполне упорядоченном обществе наши два принципы справедливости используются судами для интерпретации тех частей конституции, которые регулируют свободу мысли и совести и гарантируют равную защиту со стороны законов11. Хотя в этом случае ясно, что если закон удовлетворяет своим собственным стандартам, мы морально обязаны, при прочих равных условиях, подчиняться ему; при этом вопросы о том, чего требует закон и что предусматривает справедливость, по-прежнему различны.

Тенденция объединять правило обещания и принцип верности (как особый случай, проистекающий из принципа честности) особенно сильна. На первый взгляд может показаться, что это одно и то же, однако одно определяется существующими учредительными конвенциями, в то время как другое объясняется через принципы, которые были бы выбраны в исходном положении. Следовательно, мы можем различить два типа норм. Термины «обязанность» и «обязательство» используются в контекстах обоего рода; но двусмысленности, проистекающие из такого употребления, должны, быть довольно легко разрешимы.

Наконец, мне бы хотелось заметить, что предыдущее обсуждение принципа верности отвечает на вопрос, поставленный Причардом. Его интересовало, как можно, без апелляции к некоторому прошлому обещанию общего характера или соглашению о соблюдении соглашения, объяснить тот факт, что путем произнесения определенных слов (пользуясь некоторой конвенцией) человек становится обязанным что-то сделать, особенно когда действие, посредством которого человек становится связанным обязательством, выполняется публично именно с этим самым намерением реализации этого обязательства, намерением, признания которого человек ждет от других. Или, как выразил это Причард, что же такое подразумевается в соглашениях bona fide; оно очень похоже на соглашение выполнять соглашения, но не является, строго говоря, таковым, (так как никакое подобное соглашение не заключалось)12? Итак, наличия некоторой справедливой практики обещания как системы публичных учредительных правил и принципа честности достаточно для теории обязательств, основанных на доверии. Ни то, ни другое не подразумевает существования некоторого априорного соглашения соблюдать соглашения. Принятие принципа честности является чисто гипотетическим; нам нужен лишь тот факт, что этот принцип был бы признан. Что касается остального, то как только мы предположим, что справедливая практика обещания существует, независимо от того, как она могла быть установлена, принципа честности достаточно для обязывания тех, кто получает от него выгоду, при наличии уже описанных соответствующих условий. Таким образом, то, что соответствует тому «нечто», которое Причарду казалось априорным соглашением, но на самом деле таковым не было, — это справедливая практика обещания в сочетании с гипотетическим согласием о принципе честности. Конечно, другая этическая теория могла вывести этот принцип без использования концепции исходного положения. Пока мне нет необходимости настаивать на том, что узы, основанные на доверии, не могут быть объяснены каким-либо другим способом. Вместо этого я стремлюсь показать, что хотя справедливость как честность и использует понятие исходного соглашения, она все равно в состоянии дать удовлетворительный ответ на вопрос Причарда.