Теория каваии - [8]
Люди со всего мира приобщались к японскому в первую очередь посредством этого самого типичного и известного мультфильма, «Сейлор Мун». Другой вопрос, насколько они осознавали, что это явление — японское. Здесь было нечто одновременно и ужасно близкое, и милое, и романтичное, и эмоциональное. Очень многие люди ощутили чувство близости к мультфильму, в котором содержалось столько девичьих страстей и эмоций. Так, чисто случайно, предметом всеобщих симпатий стала японская культура.
Каваии, покорившее мир
Всерьез я задумался о прилагательном каваии еще до того, как столкнулся с «Сейлор Мун»: в то время — шел 1989 год — императору Хирохито (Сёва) было 87 лет, и его жизнь подходила к концу. Мне на глаза попалось выражение: «Император невыразимо мил» (в статье было употреблено слово каваии) — так некая журналистка отозвалась об императоре в колонке одного еженедельника, продававшегося в то время. Такого выражения решительно не могли себе позволить ни социалисты, ни леваки, ни то поколение, молодость которого пришлась на военное время. Меня шокировал сам факт, но тогда я не мог точно понять, в каком смысле было употреблено это каваии. Может быть, журналистка хотела выразить сострадание к беспомощному пожилому человеку, дни которого сочтены? Или это снисходительная любовь и уважение к безвредному старичку? А может, здесь было ухвачено то ощущение мягкотелости в облике императора, некогда обладавшего величием, а теперь ставшего похожим на тряпичную куклу — шаблон, многократно транслируемый в теленовостях? Как бы то ни было, со словом каваии в его узком смысле было покончено, отныне оно стало модным словечком более свободного употребления в зависимости от цели высказывания. Теперь под этим кукольно-детским прилагательным неявно подразумевался старик, в свое время приведший Японию к огромной катастрофе. В этой связи любопытен рассказ режиссера Кадзуо Хары[6]: по его словам, одна из зрительниц, посмотревших его документальный фильм «Голая армия императора идет вперед», увидев реального Кэндзо Окудзаки[7], радостно воскликнула: «Каваии!»
В 2000 году я побывал в Тайбэе и в Сеуле. В Тайбэе мне представился случай поговорить с молодыми людьми, фанатами всего японского. Когда я поинтересовался, чем же им так полюбилась эта страна, последовал ответ: «Как? Ну, там же наверняка все такое кавайное!» «Если пристально приглядеться, то кавайным покажется даже то, что поначалу не выглядит таковым. И в этой метаморфозе столько кавайности!» Однажды на кинофестивале в Пусане Таданобу Асано[8] поднялся на сцену для приветствия. В тот же миг окружившие сцену молоденькие девчушки хором завопили: «КА-ВА-И!» Для Кореи, где каких-то два года назад исполнение японских песен было строжайше запрещено, это было невообразимым зрелищем.
Спустя некоторое время в Токио на каникулы приехала моя коллега и знакомая[9], переводчица прозаика Кэндзи Накагами[10], читавшая лекции в одном из университетов восточного побережья Америки. Она рассказала мне такую историю. Размышляя о том, как бы связать свой будущий курс с японской девичьей культурой, она забрела в огромный книжный магазин и оказалась просто-таки погребена под книжными полками, уставленными романами и сборниками эссе для девочек, фотоальбомами, книгами по дизайну и моде, а когда она увидела сбоку на стеллаже надпись «Girls’ Culture» на английском, это произвело на нее настолько сильное впечатление, что она даже сделала несколько фотографий. Чтобы в Америке девочки пубертатного возраста составляли такую общественную ценность — этого просто быть не могло. Однако количество соответствующих полок в токийском книжном свидетельствует о том, насколько важное место в японской культуре занимает все, что имеет отношение к девочкам. К этому надо добавить несметное количество манги для девочек, а также книги и фотоальбомы, посвященные идол-группам и театру Такарадзука[11]. Похоже, японская девичья культура явно находится на периферии научных исследований, решила моя коллега и вернулась в Америку, накупив своей дочке гору сувениров с Hello Kitty. В тот год «Унесенные призраками»[12] получили Гран-при на Берлинском кинофестивале. В одной парижской галерее открылась выставка героев японской анимации под названием «KAWAII»; на биеннале в Венеции японский павильон устроил показ анимэшных красавиц. В Гарварде собрались молодые исследователи Восточноазиатского региона и устроили конференцию, посвященную феномену под названием «CUTISM»[13]. По аналогии с дадаизмом и кубизмом это новое слово предполагает новое явление: «каваизм».
Правящая эстетика общества потребления
Сегодня с явлением каваии можно столкнуться повсюду. Прогуляемся по тем местам, где тусуется токийская молодежь, будь то район Сибуя или Харадзюку. Всякие изображения и условные обозначения на улицах, начиная с цифровых мониторов и заканчивая рекламой магазинов, — все сдобрено пряностью под названием каваии. Здания банков, которые изначально должны были сохранять строгость, украшены многочисленными фигурками персонажей анимэ. Что касается прохожих, то они заняты поисками всяких мелочей в подарок друзьям, то и дело хватаясь за мобильные телефоны, к которым прицеплены грозди малюсеньких брелочков. Их сумки увешаны крошечными мягкими игрушками либо испещрены персонажами анимэ. Молодежная уличная мода, в отличие от лондонских панков или модов, не производит впечатления политизированной, несущей в себе культуру сопротивления. Молодежь
В книге, посвященной теме взаимоотношений Антона Чехова с евреями, его биография впервые представлена в контексте русско-еврейских культурных связей второй половины XIX — начала ХХ в. Показано, что писатель, как никто другой из классиков русской литературы XIX в., с ранних лет находился в еврейском окружении. При этом его позиция в отношении активного участия евреев в русской культурно-общественной жизни носила сложный, изменчивый характер. Тем не менее, Чехов всегда дистанцировался от любых публичных проявлений ксенофобии, в т. ч.
Настоящая книга, написанная писателем-документалистом Марком Уральским (Глава I–VIII) в соавторстве с ученым-филологом, профессором новозеландского университета Кентербери Генриеттой Мондри (Глава IX–XI), посвящена одной из самых сложных в силу своей тенденциозности тем научного достоевсковедения — отношению Федора Достоевского к «еврейскому вопросу» в России и еврейскому народу в целом. В ней на основе большого корпуса документальных материалов исследованы исторические предпосылки возникновения темы «Достоевский и евреи» и дан всесторонний анализ многолетней научно-публицистической дискуссии по этому вопросу. В формате PDF A4 сохранен издательский макет.
Основание и социокультурное развитие Санкт-Петербурга отразило кардинальные черты истории России XVIII века. Петербург рассматривается автором как сознательная попытка создать полигон для социальных и культурных преобразований России. Новая резиденция двора функционировала как сцена, на которой нововведения опробовались на практике и демонстрировались. Книга представляет собой описание разных сторон имперской придворной культуры и ежедневной жизни в городе, который был призван стать не только столицей империи, но и «окном в Европу».
Литературу делят на хорошую и плохую, злободневную и нежизнеспособную. Марина Кудимова зашла с неожиданной, кому-то знакомой лишь по святоотеческим творениям стороны — опьянения и трезвения. Речь, разумеется, идет не об употреблении алкоголя, хотя и об этом тоже. Дионисийское начало как основу творчества с античных времен исследовали философы: Ф. Ницше, Вяч, Иванов, Н. Бердяев, Е. Трубецкой и др. О духовной трезвости написано гораздо меньше. Но, по слову преподобного Исихия Иерусалимского: «Трезвение есть твердое водружение помысла ума и стояние его у двери сердца».
В статье анализируется феномен коллективного сексуального насилия, ярко проявившийся за последние несколько лет в Германии в связи наплывом беженцев и мигрантов. В поисках объяснения этого феномена как экспорта гендеризованных форм насилия автор исследует его истоки в форме вторичного анализа данных мониторинга, отслеживая эскалацию и разрывы в практике применения сексуализированного насилия, сопряженного с политической борьбой во время двух египетских революций. Интерсекциональность гендера, этничности, социальных проблем и кризиса власти, рассмотренные в ряде исследований в режиме мониторинга, свидетельствуют о привнесении политических значений в сексуализированное насилие или об инструментализации сексуального насилия политическими силами в борьбе за власть.
«Лишний человек», «луч света в темном царстве», «среда заела», «декабристы разбудили Герцена»… Унылые литературные штампы. Многие из нас оставили знакомство с русской классикой в школьных годах – натянутое, неприятное и прохладное знакомство. Взрослые возвращаются к произведениям школьной программы лишь через много лет. И удивляются, и радуются, и влюбляются в то, что когда-то казалось невыносимой, неимоверной ерундой.Перед вами – история человека, который намного счастливее нас. Американка Элиф Батуман не ходила в русскую школу – она сама взялась за нашу классику и постепенно поняла, что обрела смысл жизни.
Мэрилин Ялом рассматривает историю брака «с женской точки зрения». Героини этой книги – жены древнегреческие и древнеримские, католические и протестантские, жены времен покорения Фронтира и Второй мировой войны. Здесь есть рассказы о тех женщинах, которые страдали от жестокости общества и собственных мужей, о тех, для кого замужество стало желанным счастьем, и о тех, кто успешно боролся с несправедливостью. Этот экскурс в историю жены завершается нашей эпохой, когда брак, переставший быть обязанностью, претерпевает крупнейшие изменения.
Пятитомная «История частной жизни» — всеобъемлющее исследование, созданное в 1980-е годы группой французских, британских и американских ученых под руководством прославленных историков из Школы «Анналов» — Филиппа Арьеса и Жоржа Дюби. Пятитомник охватывает всю историю Запада с Античности до конца XX века. В первом томе — частная жизнь Древнего Рима, средневековой Европы, Византии: системы социальных взаимоотношений, разительно не похожих на известные нам. Анализ институтов семьи и рабовладения, религии и законотворчества, быта и архитектуры позволяет глубоко понять трансформации как уклада частной жизни, так и европейской ментальности, а также высвечивает вечный конфликт частного и общественного.
Джинсы, зараженные вшами, личинки под кожей африканского гостя, портрет Мао Цзедуна, проступающий ночью на китайском ковре, свастики, скрытые в конструкции домов, жвачки с толченым стеклом — вот неполный список советских городских легенд об опасных вещах. Книга известных фольклористов и антропологов А. Архиповой (РАНХиГС, РГГУ, РЭШ) и А. Кирзюк (РАНГХиГС) — первое антропологическое и фольклористическое исследование, посвященное страхам советского человека. Многие из них нашли выражение в текстах и практиках, малопонятных нашему современнику: в 1930‐х на спичечном коробке люди выискивали профиль Троцкого, а в 1970‐е передавали слухи об отравленных американцами угощениях.
Оноре де Бальзак (1799–1850) писал о браке на протяжении всей жизни, но два его произведения посвящены этой теме специально. «Физиология брака» (1829) – остроумный трактат о войне полов. Здесь перечислены все средства, к каким может прибегнуть муж, чтобы не стать рогоносцем. Впрочем, на перспективы брака Бальзак смотрит мрачно: рано или поздно жена все равно изменит мужу, и ему достанутся в лучшем случае «вознаграждения» в виде вкусной еды или высокой должности. «Мелкие неприятности супружеской жизни» (1846) изображают брак в другом ракурсе.