Теория и практика создания пьесы и киносценария - [27]

Творчество Бальзака оказало влияние на все последующее развитие реализма. Его научный метод, скрупулезная выписка деталей, ретроспективный анализ нашли подражание и в художественной литературе и в театре.

Однако за последнее тридцатилетие XIX века в социальной обстановке произошли серьезные перемены: общественные отношения стали гораздо менее гибкими, а внутреннее напряжение сильно возросло. Первой открытой брешью в системе общественных отношений явилась Парижская коммуна, утопленная в крови 21 мая 1871 года.

Триумфальное шествие капитализма, масштабы его достижений и неизбежно порождаемые им внутренние противоречия определили характер культуры этой эпохи. Страхи и надежды сторонников романтизма уже никого не волновали; их бурная жажда самовыражения и личной свободы выглядели неуместными в эпоху, когда, казалось, была достигнута определенная стабильность и установлены хотя и ограниченные, но тем не менее четко выраженные формы личной и политической свободы. Естественно, возникла потребность в более реалистическом изучении окружающих условий. Оно заключалось как в оценке уже достигнутого, так и в попытках примирить опасные несоответствия, очевидные даже для самого поверхностного наблюдателя существующего социального строя.

Эмиль Золя

В 1873 году Эмиль Золя, на которого огромное влияние оказал Бальзак, выступил в предисловии к своей пьесе «Тереза Ракен» с яркой апологией натурализма в театре. Весьма любопытно поразительное сходство между тем, что писал Золя в 1873 году, и романтическим воззванием Гюго в 1828 году. «Мы пришли, — говорил Золя, — к рождению истинного, того, что является великой и единственной силой века». Гюго говорил о «старой штукатурке, скрывающей фасад искусства», а Золя заявил, что «прогнившие леса, окружающие здание театра вчерашнего дня, падут сами собой». Гюго утверждал, что поэт должен выбирать «не прекрасное, а характерное». Золя говорил о «Терезе Ракен»: «Действие не сводится к специально выдуманному сюжету, оно состоит во внутренних столкновениях характеров; не существует логики фактов, а есть логика чувств и переживаний». Гюго защищал идею гротеска и требовал введения местного колорита. Золя говорил: «Все действие моей пьесы развертывается в одной и той же комнате, темной и сырой, чтобы не разбивать впечатления и не уничтожить ощущения надвигающегося рока».

Сходство этих заявлений весьма интересно. Но между ними существует и очень важное различие. Высказывания Гюго о гротеске и местном колорите представляли собой общие слова. Золя пошел дальше — он хотел не только говорить о реальном мире, но и смотреть на него. С другой стороны, заявление Золя о том, что «не существует логики фактов, а есть логика чувств и переживаний» указывает скорее на романтический, нежели на реалистический образ мышления писателя. Отзвук романтизма мы слышим и в утверждении Золя, что «больше не существует никаких формул, никаких стандартов: существует лишь одна жизнь».

Пьесы Золя были значительно слабее, чем его романы. Отчасти это объяснялось, как и у Бальзака, стремлением к журналистской точности и отсутствием четкой социальной философии. Тем не менее «Тереза Ракен» знаменует собой поворотный момент в истории театра. Мэтью Джозефсон говорит: «Сейчас уже признано, что драматургические попытки Золя расшевелили и вдохновили театр его времени и стали самобытной, хотя и незрелой основой современной французской драмы Брие, Бека, Эрве, Анри Бернштейна, Батая, охватывающей почти сорок лет нашей эпохи».

Это верно, но это еще не все. «Тереза Ракен» не только определила в общих чертах пути дальнейшего развития театра; в пьесе отражена система нравственных и этических воззрений, которым суждено было найти свое выражение в театре XX века, и показано происхождение этих воззрений. Прежде всего из этой пьесы видно, что Золя чувствовал ход социального развития, ощущал, что не все ладно в современном обществе. Иначе и не могло быть — роман «Тереза Ракен» был написан за четыре года до Парижской коммуны и переработан в пьесу через два года после нее. Однако Золя пережил время Коммуны, не осознав глубокого исторического значения тех волнений, свидетелем которых был. Наоборот, он был озадачен и раздосадован. Джозефсон отмечает, что «события Коммуны, вместо того чтобы зажечь воображение писателя, по-видимому, привели его в смятение».

Нам станет понятно настроение Золя, если мы ознакомимся с его взглядами в тот период. Вот что он писал в своих заметках к серии «Ругон-Маккаров»: «Время беспокойное, и как раз беспокойность времени я изображаю. Со всей безусловностью я должен подчеркнуть: я не отрицаю величия современного прогресса, я не отрицаю, что мы, возможно, в большей или меньшей степени идем к свободе и справедливости. Я готов даже признаться, что верю в эти слова — свобода и справедливость, хотя и убежден, что люди всегда останутся людьми, то есть животными, хорошими или плохими в зависимости от обстоятельств. Если мои герои кончают плохо, то это потому, что мы еще только начинаем совершенствоваться».

Поэтому достижение свободы и справедливости не является ближайшей насущной задачей, а явится конечным результатом совершенствования человека. Поэтому Золя, подобно романтикам начала столетия, занялся анализом человеческого сердца. В «Терезе Ракен» его интересует не нищета бедняков, а их эмоции. «Терезу Ракен» он называл «объективным исследованием эмоций». Что же подразумевал Золя под объективным исследованием? Джозефсон отмечает впечатление, которое произвели на Золя опыты Клода Бернара, чьи исследования в области физиологии нервной системы вызвали сенсацию. Кроме того, на Золя оказали влияние Ламарк и Дарвин. Писатель хотел произвести научное анатомирование души. Однако показывает он нам всего лишь романтическую душу, терзаемую животными страстями и поддерживаемую надеждой на конечное совершенствование.