Теория и практика расставаний - [52]

Таня увидела, как, закусывая килькой, Федор пролил на сотенную купюру рыжеватый соус, и сказала, что навсегда, до своей естественной смерти в каком-нибудь американском банке, эта бумажка будет с пятном и рыбным запахом от этого стола, от них, от проданного самолета, от этого вечера.

– А ты возьми ее на память.

– Я ее на стенку повешу, в рамку, да, да, в рамку…

Бутылка окончилась, а ночь – нет. Таня зашла в комнату, посмотрела ребенка.

– Умничка, спит, – тепло и пьяно сказала она. – Борька там вел себя идеально, днями на слоне, который из стороны в сторону болтается, днями…

Федор подошел к ней сзади, прихватил за талию и грубо нагнул, одной рукой расстегивая крючки на юбке и задирая ее. Она ответила на его пьяное желание, все прекрасно понимая:

– Я не хочу, Федь. Тут грязно, все чужое. Давай лучше завтра, дома.

– Я хочу.

– Не надо, – попросила еще раз она.

– Надо. Я хочу. Мне надо.

Слова «мне», «я», «хочу», «надо» были необычно жесткие и втыкались в убогое пространство ночи, как длинные, толстые строительные гвозди.

Она решила не сопротивляться: он устал, перенервничал, выпил почти бутылку, от одного вида этой сумки с долларами можно сойти с ума.

– Подожди, пойдем в другую комнату.

Они перешли за стену. Она помогла ему стянуть с себя колготки и трусы. Он нагнул ее и без прелюдий ввел. Было больно и горько, и ноги с трудом держали его удары, горящие наглым, вечным мужским огнем. Подталкиваемая, шажками она добралась до подоконника и оперлась на него. Он колотил ей по заду, а она смотрела через немытое стекло в окно, на фонарь, нервно покачивающийся от легкого весеннего ветра, на ветки деревьев, отлакированные молодой листвой, на еще кое-где светящиеся телевизионным мерцанием окна дома напротив и ждала, когда же это закончится наконец. Она увидела, как несколько раз погас и включился снова свет в окнах дома, представила, что кто-то что-то забыл перед тем, как лечь в постель, может, лекарство или будильник не завел, а может, и там тоже – она ждала, а у него не получалось.

– Ну, скажи что-нибудь, – пьяно крикнул он. – Скажи!

Она как будто проснулась, не сразу поняла:

– Что?

– Ты – дура? Или ты – блядь?!

Таня, конечно, ничего не знала про ролевые игры марьинской шпаны, хотя они их тогда так, конечно, не называли, просто, поймав во дворе девку, затащив ее в подъезд, нагибали, и после вопроса, не требующего ответа «ты веришь в любовь с первого взгляда?», «дура» должна была орать про любовь, а «блядь» – то, что по какой-то неведомой женской подсказке выбрала теперь Таня.

– Я блядь, – прошептала она. – Блядь. – А потом шепотом завопила: – Блядь! Я – блядь.

И она почувствовала, как ему становится легче от этих слов, как в ней он заостряется, и она добавила злобы и фантазии:

– Я блядь, блядь с Марьиной Рощи! Ты меня подцепил на улице, на остановке автобуса приклеился, налил мне стакан водки и теперь дерешь меня. Дерешь. Я блядь, я за стакан готова на все, я блядь с Марьиной Рощи, я блядь, блядь, блядь – сучка драная…

И чем больше она это говорила, тем острее ощущала притягательный вкус непристойности, обжигающе черной и ясной.

21

Зобову всегда недоставало времени, чтобы по-настоящему подготовиться к допросу. Он стыдился этого. Еще со слов отчима Николая Семеновича Матюшина – тот вообще был педант в своем деле, как, впрочем, и во многих других, – Сергей запомнил его правило: лучше отложить, чем быть неподготовленным; Зобову же всегда, как первокурснику перед экзаменом, не хватало дня или часа. Он читал папку Васильева, не один раз брался, но на чем-то застревал, задумывался, его отвлекали, он убегал то на этаж к начальству, то в Прокуратуру, в Следственный комитет, то возникали вопросы по старым делам. И все же подготовиться не дали, а откладывать нельзя.

Только один вопрос из «Васильевских» сильно забуксовал у него в голове, его он хотел задать жене, придя с работы.

«С какой стати ты моя жена (муж)? Как вы думаете, у вас разные версии того, что вас соединило тогда, или одинаковые»? Так было написано у Александра Васильева.

«Действительно, почему я остановился именно на ней? – задумался Сергей Зобов. – Столько тогда девчонок классных было…»

Уже легли. Он ждал жену из ванны, она, холодная, голая, худая, залетела, как воробей, под одеяло, начались всякие нежности, и он забыл спросить. Только утром у самой двери, в тот день, когда они с Шишкановым ждали Ульянову и он постоянно уже думал о предстоящем допросе, неожиданно вспомнил:

– Ир, а с какой стати ты моя жена? А, Ир? Ты что про это помнишь? Почему я на тебе остановился, а?

– Зобов, ты дурак или притворяешься? Во, дурак! Мент!

– Полицейский, – поправил он.

– Извини, забыла, – с иронией ответила она.

– Пока.

За мужем захлопнулась дверь. Ира задумалась, тут же всплыло в памяти, как Сергей говорил ей, что это была любовь с первого взгляда. Что это он вдруг?

Пудра непроницаемой броней легла на лицо. Глаза дополнительно засветились трагическим черным и фиолетовым блеском туши. Ульянова поняла, что сегодня она должна быть перекрашена: «Буду напоминать им девчонок с выпускного бала». И тут же сама отчетливо увидела себя школьницей в белом переднике на последнем звонке в Борисоглебске; неожиданно подступили слезы, чувство удушья, но она взяла себя в руки и произнесла уже вслух, перед зеркалом артикулируя красными губами, как при сурдопереводе: