Теода - [14]

Она смотрела куда-то вдаль, и по бесконечной грусти ее взгляда можно было догадаться, что она и в самом деле ничего не видит.

А отец снова согнулся и полез в печь.

Именно в это время меня начало терзать слово «вечность».

К некоторым откровениям, исходившим в школе от господина кюре, мы относились скептически. Например, мы были убеждены, что звезды — это огоньки, зажигающиеся по вечерам; когда же он сообщал нам, что речь идет о далеких мирах, совсем не похожих на наш, мы не могли сдержать усмешку и жалели его. Но когда он беседовал с нами о вечной жизни, все слушали его с почтением. Он описывал нам чистилище, где души совершают покаяние прежде, чем предстать перед Господом, небеса и ад, где время тянется бесконечно, и все это так, словно рассказывал о хорошо знакомых ему царствах. В своем повествовании он прибегал к конкретным образам, и его доводы, то елейные, то жестокие, не оставляли в нас ни малейших сомнений.

Время, которое длится всегда!.. Тщетно я пыталась сравнить это с привычными вещами: с дорогой, идущей через равнину и обсаженной тополями, по которой я однажды шла-шла, да так и не увидела конца; с неустанно текущими водами реки. Но я тут же говорила себе, что все это не составляет даже крохотной доли вечности, и чувствовала, как меня охватывает странная усталость, усталость от бесконечного существования, близкая к тоскливому ужасу.

Эти мысли обычно приходили мне в голову, когда я одна пасла на лугу коров или собирала в лесу и по дорогам хворост. Вполне вероятно, что мои сестры, подружки и братья думали так же, как я, но никто из нас не говорил об этом вслух. Каждый инстинктивно чувствовал, что он одинок и беззащитен перед тайнами бытия и что жизнь, как на этом свете, так и на том, полна таких тайн. Поскольку мне не удавалось проникнуть в них, я отметала от себя все эти мысли. Но они долго не давали мне покоя.

И еще я размышляла о Реми и Теоде.

В тот день, когда я подумала: а не сообщить ли о своем открытии матери или Барнабе, меня охватило ужасное смятение. Все мое существо протестовало: «Нет! Не надо!» — однако какой-то внутренний голосок вкрадчиво нашептывал: «Ты ведь не случайно оказалась у них на дороге. На это были свои резоны. И тебе следует приложить все силы к тому, чтобы помешать свершиться беде».

Я боролась с этим соблазном, догадываясь, что такое событие разум моей матери принять не готов. Я считала ее всемогущей, но ясно чувствовала, что перед ним она окажется безоружной. А ведь она выбивалась из сил, чтобы защищать нас всех, спасать от холода, голода, порчи, болезней и даже злых духов. С этими последними она боролась, помимо святой воды и молитв, своими собственными средствами. Когда у моей младшей сестрички Марты началось воспаление грудных желез, она разложила вокруг ее колыбели режущие предметы — секаторы, ножи, серпы, — чтобы преградить путь недобрым духам, ибо это они, как она утверждала, являлись по ночам сосать кровь ребенка. Но тщетно она воздвигала стену из лезвий и молитв вокруг своей семьи — туда все-таки проник дух зла.

Да и как ей сказать? У меня и слов-то подходящих не было. Никто меня не поймет правильно. Просто назовут порочной девчонкой. К тому же я предчувствовала, что мое признание выпустит на волю целый сонм страшных, темных сил…

Радость покинула меня. Встречая Маргариту, жену Реми, я не смела поднять на нее глаза… Сталкиваясь с привычными явлениями, я вдруг обнаруживала, что не знаю их сути. Но увы, я знала то, чего могла бы и не знать, то, что было так мучительно знать: я знала, что Реми и Теода совершают грех супружеской измены.

Я пыталась хитрить, убеждая себя: «Это не твое дело, и не тебе разоблачать их. Может, не ты одна об этом знаешь». А потом, когда я уже не могла об этом думать, когда мне казалось, что я все забыла, меня вдруг осеняло великое решение: «Пойду к Барнабе и скажу ему так: я видела твою жену и Реми вместе. Только и всего». Я заранее отказывалась думать о последствиях… Заботилась только о себе. Мне необходимо было сбросить гнет этой тайны: носить ее в душе было так же тяжко, как любой смертный грех.

Но тут помешало неожиданное препятствие. И я не сопротивлялась, я приняла его с облегчением. Это была болезнь.

Она свалилась на меня в конце октября, в те дни, когда мы вымачивали коноплю в маленьком озерце Зьюка. Даже не помню, пила ли я из него воду, но все были уверены, что от нее-то я и захворала. Может, я слишком долго на нее глядела.

Когда мы вернулись в Терруа, земля качалась у меня под ногами, как море, а руки наталкивались на незнакомые предметы: загородку из неошкуренного дерева, брус, торчащий из угла амбара, стену в розовой штукатурке. Я безвольно плыла куда-то, увлекаемая течением. И не только я одна: окружающие вещи тоже колебались, распадались; скоро и они стали таять под моими пальцами… Я из последних сил цеплялась за юбку матери, как юнга — за мачту тонущего корабля, но мать вырывалась и что-то говорила о времени, которого не хватает. А мне казалось, Время вообще перестало существовать.

В конце концов меня покинуло и собственное тело. Осталась только голова, огромная голова, распухшая от резких толчков, гулких отголосков, головокружительных падений. Это был брюшной тиф. Из страха заразы меня изолировали, вместе с матерью, в нашей комнате в Зьюке. На протяжении трех недель я не сознавала, где я, что меня окружает. Мрак сомкнулся надо мной, и я сочла себя мертвой. Я колыхалась в убаюкивающих волнах полубеспамятства, прерываемого только грубыми, а позже все более приятными касаниями холодных простынь, в которые мать кутала меня, предварительно намочив их в ведре воды.