Тени прошлого. Воспоминания - [9]

Содержать себя, содержать семью, да еще очищать долги — превышало всякие силы отца, и он должен был закабалить себя на стипендию, продолжая в то же время давать и уроки. При усиленных занятиях в академии жизнь получалась очень трудная. Но общей обстановкой своего академического существования отец вообще был доволен. Кормили, конечно, очень скверно и скудно[18] да и студенческая семья была далеко не блестяща. Попадались студенты, которые не стеснялись даже грабить прохожих, так что ночью считалось небезопасным проходить по Никитской около академии. Дисциплина в интернате — по духу времени, да и по характеру студентов, — была весьма строгая. Но инспектор[18] был хорошим представителем николаевского времени, то есть настоящий отец-командир, который умел отличить порядочного человека от непорядочного и не подводил под одну мерку простую шалость и проявление действительной испорченности. Порядочным студентам он давал всякую льготу, да и по серьезным проступкам не был жесток и старался не губить людей бесповоротно.

В научном отношении преподавание в академии было поставлено вообще хорошо. Но среди профессоров находилось несколько немцев, тогда не знавших по-русски. Лекции читались большей частью по-латыни, иногда по-немецки и только в виде исключения по-русски. Я теперь перезабыл фамилии профессоров, но среди них было несколько истинно ученых. Относились к студентам они вообще хорошо, к некоторым студенты ходили и в гости. Особенной приветливостью отличался профессор богословия, у которого были дочери-невесты. Веселый и добродушный, он любил и пошутить. Однажды на проповеди в церкви он говорил, что нигде нельзя скрыться от Бога: ни на земле, ни на небе, ни под землей… «Ни даже в Индии», — прибавил он, лукаво поглядывая на студентов, едва удерживавшихся от хохота, тогда как простые богомольцы в церкви, конечно, даже не заметили шутовской выходки проповедника.

В 1840 году, 26 июня, отец блистательно кончил академический курс с большой золотой медалью с надписью: «Преуспевающему». Профессорская коллегия хотела оставить его при академии, но злополучная стипендия стала поперек дороги научной карьере. Военное ведомство нуждалось во врачах, и особенно в таких местах, куда добровольно никто не хотел ехать. К таким местам принадлежал Кавказ. Стараниями друзей отцу выхлопотали назначение в Московский военный госпиталь (I августа 1840 года) в надежде оттянуть время и добиться причисления его к академии, но это оказалось тщетным. В конце того же, 1840 года (2 декабря) его уже двинули на далекий юг — в Феодосийский военный госпиталь, и даже сверх штата, очевидно, для того, чтобы вырвать его из Москвы. В Феодосийском госпитале он не пробыл и месяца, да и то только на бумаге, и не успел он приехать, как уже был назначен врачом в 3-й Черноморский батальон, и судьба его была решена. Академические друзья и покровители, провожая его, утешали, что не перестанут хлопотать о его возвращении в Москву, но понятно, что раз не удалось задержать его в Москве, тем более ничего не могло выйти из попыток возвратить его туда с Кавказа. Он был навсегда приговорен к Кавказу, навсегда остался военным врачом.

II

Нелегко было перенести крушение всех мечтаний об ученой карьере. Но отец впоследствии говаривал, что, пожалуй, все вышло к лучшему и что он, быть может, обязан Кавказу жизнью. Напряженная работа в академии в соединении с необходимостью добывать средства для себя, для отцовской семьи и уплаты отцовских долгов в конце концов совершенно подорвали его силы, и у него грозила развиться чахотка. Жизнь на Юге, на вольном воздухе, теплом н сыром, быстро поправила его здоровье, н он стал крепким, плотным мужчиной, каким оставался потом всю жизнь.

У меня до сих пор сохранилась его раскрашенная фотография конца пятидесятых годов, да я его и так хорошо помню. Он, как и мама молодых лет, стоят передо мною как живые. Отец был высокого роста, очень плотный, но стройный, без всякой наклонности к полноте. Физически он был силен и вынослив, хорошо ездил верхом и плавал. К езде он до того привык, что мог даже спать в седле. За всю жизнь я помню его больным только один раз — когда он перенес тиф. Только к концу жизни он, по рассказам мамы, стал прихварывать. Лицо у него было чисто великорусского типа: высокий лоб, правильный нос, губы, часто складывавшиеся в добродушную улыбку. Русые волосы спереди немножко кудрились хохолком. По николаевской форме, он носил только длинные усы и никогда не обзаводился бакенбардами, но, выйдя в отставку, отпустил бороду. Я не видал человека более хладнокровного и с таким самообладанием. Не могу себе представить его в испуге или каком-нибудь азарте. Всегда ровный и спокойный, он никогда не кричал и не хохотал. Только улыбка освещала его лицо при веселом разговоре, в котором он часто подпускал удачные и обыкновенно безобидные остроты.

Раз загнанный на Кавказ, отец за всю жизнь ни разу не мог урваться побывать на родине и лишь поддерживал переписку с братом Дмитрием, на котором остались заботы о семье, так как он кончил курс семинарии и получил священническое место. Но матери своей отец высылал пособие всю ее жизнь. Нужно заметить, что с поступлением на службу средства его не увеличились, а уменьшились. Жалованье тогда было ничтожное. В 1853 году, например, после тринадцати лет службы, его годовой оклад составлял всего 250 рублей. Были, конечно, кое-какие добавочные выдачи, случались и денежные награды, но все это составляло очень немного. Доходов же от частной практики отец никогда не имел. Его очень ценили как врача, и от больных не было отбоя, но получал он с них гроши. С людей сколько-нибудь бедных он принципиально ничего не брал, а богатые платили сколько вздумается и вообще очень скупо, потому что размеры гонорара не имели никакого влияния на его врачебное усердие и внимательность. Ни днем, ни ночью он не отказывался идти к какому бы то ни было больному. Вспомню один пример из множества. Прибежали как-то около часа ночи из подгородной слободки звать его к какой-то бабе, которая мучилась родами. В те времена врачу приходилось быть всем: и хирургом, и акушером, и ветеринаром… Отец уже спал. Его разбудили, и он немедленно отправился к роженице, у которой и провел несколько часов. За это он не взял и не получил ни копейки. Такова была его «практика». Вообще, отец был большим идеалистом в отношении своих обязанностей и смотрел так, что он должен оказать помощь каждому больному. В результате его все любили и уважали, а денег не давали. Зато, когда он умер, его провожал на кладбище весь Новороссийск, а Джубскую улицу, на которой находится наш дом, народ самовольно переименовал в Тихомировскую, и так упорно, что в конце концов даже и на официальных планах бывшая Джубская улица стала именоваться Тихомировской.