Тени прошлого. Воспоминания - [48]

А мы между тем проживали в Темрюке. Для мамы опять наступили тяжелые времена тревоги. Даже в Севастопольскую кампанию жизнь отца не была так тяжела, как в Адагумском отряде. Помню один случай, который показывает, как были у мамы раздерганы нервы вечным беспокойством за него. На Крещение были у нас священники с обычным молебном. Когда они ушли, мама взглянула на дверь и обомлела: на ней был нарисован мелком крест. Здесь, в Центральной России, нет этого обычая, но на Юге духовенство, приходя на Крещение, рисует крест на дверях. Мама этого обычая не знала, и ей пришло в голову, что батюшка избрал такой способ известить ее о смерти отца. Крест был осьмиконечный, как и надмогильные, и по углам его буквы мелком, конечно неразборчивые. Думаю, что, вероятно, хотели написать: «I. X. Ни. Ка.» — «Иисус Христос НиКа». Но маме почудилось, что написано: «Ici git А. Т.». Она разрыдалась, не находила себе места и послала за Казимиром Казимировичем. Тот, узнавши от прислуги, что с барыней что-то делается, моментально примчался: «Что такое, Христина Николаевна?» Она была чуть не в истерике и, рыдая, начала умолять его: «Ради Бога, не скрывайте от меня. Вы, вероятно, знаете, что делается с Александром Апександровием?» Янковский сначала ничего не мог понять. «Христина Николаевна, да что вам пришло в голову? Почему вы думаете, что у него что-нибудь плохое?» Она с ужасом показала на дверь: «Вон священник нарисовал крест и надписал: “Ici git Александр Тихомиров”». Туг Янковский прояснился: «Христина Николаевна, я не знаю, что это за изображение, но священники только что были у меня и нарисовали такой же знак!» Разумеется, нетрудно было объяснить ей всю нелепость фантазии, пришедшей ей в голову. Ведь священник даже и не знает, конечно, что «ici git» по-французски значит «здесь покоится». Но мама была постоянно в таком нервном состоянии, когда у человека исчезает всякое рассуждение.

После зачисления отца в Адагумский отряд мы, конечно, лишились казенной квартиры и перебрались на другую, переменили даже две квартиры. На одной были что-то недолго, и о ней у меня осталось только одно воспоминание — об умнейшей собаке Казбеке, находившейся при доме. Он стоял довольно уединенно, на отлете, и Казбек, бывало, всю ночь обходил его кругом, как часовой, и лаял время от времени, предупреждая воров, что он стоит неусыпно на страже. Ещс на этой же квартире я стал бояться собак, по глупейшему случаю. Дом наш без двора, не огороженный забором, выходил прямо в поле, за которым, так с четверть версты, текла Кубань. Я полюбил ходить в это поле и любоваться дивным видом на реку. Берег спускался к ней довольно круто с большой возвышенности, под которой и текла Кубань, а за ней простирались необозримые плавни до конца горизонта. Однажды, когда я стоял и разглядывал эту картину, ко мне откуда-то подбежала большая собака. Кругом пустота, ни жилья, ни души, и я почему-то испугался и пустился бежать к дому. Собака за мной. Я мчался во весь карьер, а она за мной, очевидно, не имея ни малейших враждебных намерений, потому что, если бы захотела, могла бы двадцать раз свалить и искусать меня. Но я был в панике и, добежавши, весь запыхавшись, до дому, уже не смел больше ходить в поле и стал вообще бояться собак.

Вторая наша квартира была в доме Завадских, который принадлежала огромная плошадь земли, с большим двором и двумя старыми, заросшими, запущенными садами. Хорошо в них было гулять, как в лесу, тем более что во дворе было несколько товарищей мне. У самих Завадских старший сын, Павел, был очень старше, но младший, Ваня, совсем мой сверстник; у другого жильца, Арендта, тоже был сын Ваня, моего же возраста. Через Завадских я сошелся еще с кучей соседних мальчишек, а к лету приехал на каникулы и брат Володя. Но любимыми нашими прогулками были не сады, а кубанские плавни. Дом наш спускался прямо к небольшому протоку Кубани, за которым тотчас начинались плавни. Тут-то я узнал всю прелесть болот. Громадные камыши звонко шелестят стволами и листьями. Под ними множество ярких цветов, душистая мята, «рогоз», который продается даже на базаре, потому что он сладок и вкусен. В воде — всевозможные слизняки, улитки, множество мелких рыбок. Наша протока была неглубока, ее местами можно было переходить вброд, снявши только штаны. Но к нашим услугам были и каюки. Каюк — это лодка, выдолбленная из целого ствола дерева, вроде корыта. Потонуть каюк не может, но, как плоскодонный, с круглым дном, он очень легко опрокидывается. Плавать в нем но Кубани довольно рискованно, но для протоков, которые изрезывают плавни, каюк прекрасная лодка. Так как вода неглубока, то его движу!' не веслами, а пихаются во дно длинным шестом, и каюк мчится с необычайной быстротой, с какой лодку немыслимо разогнать веслами. Вот мы, бывало, захватим чей-нибудь каюк и закатимся в плавание. Понятно, что и купались мы по десять раз, и вообще полоскались в своих протоках, как утки. Иногда мы предпринимали путешествие на саму Кубань через плавни. Тут, на ее берегу, приходилось быть осторожным — берег крутой, обрывистый, как ножом срезан, а под ним быстро мчатся мутные волны, крутясь водоворотами. Вид зловещий, беда — оторваться, беда, если рыхлый берег обрушится. Только рыбаки-забродчики ничего не боятся. Они подтягивают свою сеть — вентерь, пришвартовывают его к берегу как судно к пристани — боком и вытаскивают оттуда баграми громадных севрюг и сомов, которых тут наваливается целая громадная куча.