Тени на стене - [9]

— Спокойно, мальчики, спокойно… — остудил их Гасовский.

Танков было штук пятнадцать. Они рассыпались веером, стреляя из пулеметов и пушек.

Но вот перед одним из них словно из–под земли вырос матрос в тельняшке, и Нечаев узнал Костю Арабаджи, которого раньше потерял из виду. На какую–то долю секунды Костя застыл. «Задавит же, черт полосатый!» — с тоской подумал Нечаев. Но Костя уже пригнулся и прыгнул, провалившись под землю, а танк, споткнувшись о что–то невидимое, вздрогнул и окутался дымом. Он еще попробовал приподняться на задних траках, чтобы прыгнуть вслед за Костей, но так и застыл. Из него вырвались языки пламени.

— Так, один уже готов… — констатировал Гасовский. И вдруг радостно крикнул: — Гляди, живой!..

Бескозырка Кости Арабаджи вынырнула из дыма. Костя бежал, размахивая руками, бежал зигзагами, низко пригибаясь к земле, а за ним, угрожающе урча, гнался другой танк, который обошел подбитую машину, ставшую грудой железа. Длинными очередями танк старался отрезать Костю от окопов, он гнался за ним, чтобы раздавить его своими гусеницами.

— За мной! — крикнул Гасовский.

Нечаев вскочил. У него была только одна граната, и он швырнул ее под левую гусеницу, и вдруг увидел, что танк завертелся на месте, стараясь развернуться и отыскать обидчика, чтобы рассчитаться с ним за все. И Нечаев подумал: «Амба!..» Он был один перед этим танком, видел только его и, чувствуя свое бессилие, заплакал от обиды и отчаяния, размазывая по лицу грязные слезы. Откуда было знать ему, что еще кто–то считает этот танк «своим» и что этот кто–то уже швыряет в него гранату за гранатой? А тут еще другие матросы, установив треногу «дегтяря» на бруствере, принялись хлестать короткими очередями по смотровым щелям железного чудовища. Но Нечаев не видел этого. В бою всегда бывают минуты, когда человек остается один.

Но уже в следующее мгновение Нечаев увидел Якова Белкина и скорее почувствовал, чем понял, что спасен, что танк уже мертв, а он, Нечаев, жив и будет жить всегда, вечно, до тех пор, пока рядом с ним будут Гасовский и Белкин, Сеня–Сенечка и Костя Арабаджи, будут потные, возбужденные люди в бушлатах, фланелевках и грязных Тельняшках. И когда он почувствовал это, его глаза стали сухими и он увидел еще один танк, который подминая под себя землю.

— Утюжит, гад! — крикнул Сеня–Сенечка. — Ложись!..

Столкнув Нечаева в окоп, он прыгнул на него и придавил к земле. И в ту же минуту небо над ними потемнело, стало железным и черным, а потом, когда танк перевалился через окоп, опустело, и в этой пустоте прозвучал голос Гасовского:

— Вперед, морячки! Полундра!..

Нечаев и Сеня–Сенечка вскочили. Немцы!.. Нечаев размахнулся, опустил приклад на зеленую каску, снова размахнулся и снова ударил. Его тоже ударили чем–то тяжелым, огрели по спине, но он даже не почувствовал боли. Это была работа. Тяжкая военная работа. Так валят деревья, хекая от натуги, вкладывая в каждый удар обиду и отчаяние, надежду и злость. Работа, которую делают молча.

И вдруг раздался дикий вопль:

— Schwarze Teufeln! Teufeln!..[1]

Немцы дрогнули, побежали, стараясь догнать уходящие вспять танки, и Нечаев почувствовал, как что–то оборвалось в нем.

— Нечай! — Костя Арабаджи встряхнул его. — Слышь, Нечай! Это наша четыреста двенадцатая бьет. Что ты, браток? Наша, говорю, батарея бьет. Дает жизни!..

Из Чебанки били тяжелые 180–миллиметровые орудия. Били по уходящим танкам, по немецкой пехоте, и в степи выросли черные султаны разрывов. Над кукурузным полем лохматился дым.

— Почему замолчали «дегтяри»? — спросил Гасовский.

— Диск меняют, — ответил Костя Арабаджи.

— А второй?

— Ивана убило.

— Давай туда, — приказал Гасовский.

В атаках и контратаках прошло еще несколько дней. А потом получили приказ отойти. Положение на фронте осложнилось. Боеприпасов было в обрез. Навсегда замолкла и басовая 412–я батарея. Ее пришлось взорвать, чтобы она не досталась врагу. Комендоры прощались с ней молча. С опущенными головами ушли они на Крыжановку, прихватив с собой «сорокапятки».

Один из них, губастый парень с рукой на перевязи по прозвищу Кореш, рассказывал потом Нечаеву и Косте Арабаджи:

— Кто я теперь? Пехота… То ли было на батарее! Житуха… Железобетон, электричество, библиотека… Подача из погребов производилась автоматически, как на линкоре, только поспевай заряжать. И такую красавицу подорвали. Эх!..

Он отвернулся, чтобы не расчувствоваться, и встретился взглядом с Гасовским.

— Ладно, хватит тебе разводить сырость, — сказал Гасовский, у которого тоже было муторно на душе. — А мы, думаешь, даром едим хлеб? — Он принялся считать, загибая непокорные пальцы. — Кого мы только не били! Охотничий полк третьей румынской дивизии — в дребезги, — раз. Шестой гвардейский — два. Стрелковый полк «Михаил Витязу» — три. А ты говоришь — пехота! Да мы тут все с кораблей. Сами пошли в пехоту, добровольно.

— Истинно, — поддержал его Костя Арабаджи. — Не дрейфь, браток. И в пехоте воевать не грех. Ты вот на меня посмотри. Знаешь, кто я такой? Ты «Листригоны» товарища Куприна читал? Так это же про меня, я тоже балаклавский…

— Так–таки про тебя, — усмехнулся Нечаев. — Тебя тогда еще на свете не было.