Тени минувшего - [70]

Все это сообщено было Чоглоковыми в одни сутки доверенным лицам[39]. Эти слова императрицы заставили Салтыкова и друга его, камергера Льва Нарышкина, на время уехать из Москвы, а между тем Чоглокова, чрез Брессана, познакомила Петра Феодоровича с вдовой известного художника — портретиста Грот, внушив ей заранее, чего от нее хотят. В то же время приняты были меры для лечения великого князя. «Салтыков, — говорит Екатерина, — побуждал Чоглокова предпринять то, на что он уже составил свой план, заставив ли великого князя прибегнуть к медицинской помощи или как иначе». Чоглокова, которая вовсе не считала чувства своего мужа (к Екатерине) столь чистыми, покровительствовала чувствам Салтыкова, чтобы сделать пакость своему мужу, и старалась для той же цели, чтобы причинить ему досаду. Наконец, крайняя невинность великого князя сделала то, что ему должны были приискать женщину. Выбор пал на вдову одного живописца, Грот[40]. «Я хорошо замечала, что Чоглокова была очень занята, но я не знала чем, когда, наконец, Сергей Салтыков вернулся из своего добровольного изгнания и сообщил мне приблизительно, в чем дело. Наконец, благодаря своим трудам, Чоглокова достигла цели, и когда она уверена была в успехе, то предупредила императрицу, что все шло согласно ее желаниям[41]. По сведениям, шедшим от самого Салтыкова, эти рассказы Екатерины подтверждаются по существу, но обставляются большими подробностями: «Toute la Cour était à un grand bal. L’Impératrice, passant près m-me de Narischkin, belle-soeur de Soltikow, qui alors était grosse et qui causait avec M. de Soltikow, dit à cette dame qu’elle devrait communiquer un peu de sa vertu à la grande-duchesse. Elle lui répondit que la chose ne serait pas si difficile et que si elle voulait lui donner aussi bien qu’à M. de Soltikow la permission d’y travailler, elle osait l’assnrer qu’on pourrait réussir. L’Impératrice demanda des éclaircissements; madame de Narischkin l’instruisit de l’état du Grand-Duc et des moyens dont on pourrait у remédier, elle ajouta que M. de Soltikow avait toute sa confiance, et qu’il pouvait l'y déterminer. Non seulement l’Impératrice у consentit, mais elle fit connaître que ce serait lui rendre un grand service.

M. de Soltikow aussitôt chercha les moyens de déterminer le Grand-Duc à faire tout ce qui était nécessaire pour se donner des héritiers. Il lui fit sentir toutes les raisons politiques qui devaient l'y engager. Il lui donna aussi une idée de plaisir tout nouveau, et parvint à le rendre incertain sur ce qu’il avait à faire. Le jour même, il arrangea un souper des personnes que le Grand-Due voyait avec le plus de plaisir, et, dans un moment de gaieté, tous se réunirent pour obtenir de ce Prince qu’il consentit à ce qu’on lui demandait. En même temps entra M. Boerhave avec un chirurgien et, dans la minute, l’opération fut faite et reussit tres bien[42]. M. de Soltikow reçut de l'Impératrice, à cette occasion, un très beau diamant.

Cet événement que M. de Soltikow croyait devoir assurer ses plaisirs et sa faveur, attira sur M. de Soltikow un orage qui le mit en danger d’être perdu. Sa maison avait beaucoup d’ennemis. Il s’en était fait beaucoup personnellement par ses airs de hauteur et par le peu de ménagement avec lequel il en usait envers ceux qu’il haïssait. On parla beaucoup de la liaison qui paraissait étre entre lui et la Grande-Duchesse; on saisit ce moment pour tâcher de le perdre près de l’Impératrice et du Grand-Duc même. On donna à l’Impératrice des soupçons sur les assiduités qu’il rendait à la Grande-Duchesse; on lui insinua quo cette opération a laquelle on avait dit avoir recours pour assurer des héritiers à l’Empire, n’était qu’une ruse employée pour colorer un accident dont on voulait faire croire le Grand-Duc l’auteur. Ces méchancetés firent une grande impression sur l’Impératrice. On crut qu’alors elle se souvint de ce que M. de Soltikow n’avait pas remarqué l’intérêt qu’elle avait bien voulu prendre à lui. Ses ennemis firent plus: ils s’adressèrent même au Grand-Duc. M. de Soltikow fut averti de ce qui se passait, il alla trouver le Grand-Duc qui le reçut avec assez de froideur. Ce Prince était seul. M. de Soltikow entra sur-le-champ en matière, et lui dit ce qu’il venait d’apprendre, qu’il n’en était point surpris, que ses bontés pour lui, la faveur dont il l’avait honoré, étaient des raisons plus que suffisantes pour lui faire un grand nombre d’ennemis; mais qu’il n’osait croire que Son Altesse Impériale n’eût point de son attachement pour lui, des idées plus justes et plus dignes de tous deux; qu’il pouvait être persuadé que le Grand-Duc perdrait avec lui le serviteur le plus dévoué. Les sentiments du Grand-Due se réchauffèrent; il embrassa M. Soltikow, lui dit qu’il avait été surpris un moment par des gens qui cherchaient à lui nuire, qu’il s’en repentait et le lui ferait voir, s’il le fallait, et qu’il lui était plus cher que jamais[43].

Тем не менее Салтыков сделался осторожнее и стал редко показываться при дворе. «По правде сказать, — пишет Екатерина, — я была этим огорчена, однако он приводил мне такие основательные и действительные причины, что, как только я его видела и говорила с ним, мое раздумье исчезало». Врагов и интриг против него и великой княгини оказывалось очень много, а друзей налицо не было. Приходилось искать поддержки у… Бестужева. К нему отправился Салтыков, по поручению великой княгини, и Бестужев, сам искавший сближения с великой княгиней по мере того, как падал его кредит у императрицы, обещал ей полное содействие. «Я сделаю, — сказал он, — Владиславову кроткой, как овечка, и она будет делать из нее, что угодно; она увидит, что я не такой бука, как изображали меня в ее глазах». Бестужев сделал еще более, он сделал овечкой самоё Чоглокову. «Чоглокова, вечно занятая своими излюбленными заботами о престолонаследии, — рассказывает Екатерина, — однажды отвела меня в сторону и сказала: «Послушайте, я должна поговорить с вами очень серьезно». Я, понятно вся обратилась в слух. Она начала с обычной своей манерой длинным разглагольствованием о привязанности своей к мужу, о своем благоразумии, о том, что нужно и чего не нужно для взаимной любви и для облегчения или отягощения уз супруга или супруги, а затем свернула на заявление, что бывают иногда положения высшего порядка, которые вынуждают делать исключения из правила. Я дала ей высказать все, что она хотела, не прерывая, вовсе не ведая, куда она клонит, несколько изумленная, и не зная, была ли это ловушка, которую она мне ставит, или она говорит мне искренно. Пока я внутренне так размышляла, она мне сказала: «Вы увидите, как я люблю свое отечество и насколько я искренна; я ни сомневаюсь, чтобы вы кому-нибудь не отдали предпочтения: предоставляю вам выбрать между Сергеем Салтыковым и Львом Нарышкиным; если не ошибаюсь, то избранник ваш последний». На это я воскликнула: «Нет, нет, отнюдь нет». Тогда она мне сказала: «Ну, если это не он, так другой, наверно». На это я не возразила ни слова, и она продолжала: «Вы увидите, что помехой вам буду не я». Я притворилась наивной настолько, что она меня много раз бранила за это как в городе, так и в деревне, куда мы отправились после Пасхи»