Тени минувшего - [67]

.

Счастливое для великого князя окончание Батуринского дела было, без сомнения, следствием возраставшего влияния Шуваловых, которые, в противовес Бестужеву, опиравшемуся на поддержку супруга императрицы, графа Алексея Григорьевича Разумовского, искали случая заручиться расположением великокняжеской четы. Именно во время этого пребывания своего в Москве императрица Елисавета избрала себе нового фаворита Ивана Ивановича Шувалова, камер-пажа Екатерины, пользовавшегося ее вниманием за редкое в то время качество — любовь к просвещению, и назначила его 4 сентября 1749 года своим камер-юнкером. Двоюродные братья Шувалова, графы Петр и Александр Ивановичи Шуваловы, стали собирать вокруг себя партию, враждебную Бестужеву и Разумовскому, и великокняжеская чета, подвергавшаяся надзору и преследованиям канцлера в лице Чоглоковых, естественно являлась союзницей партии Шуваловых. Как начальник Тайной канцелярии, граф Александр Иванович не стал раздувать Батуринского дела, что могло быть полезно только Бестужевской партии и укрепить положение Бестужева, и даже выслал за границу немецких егерей великого князя, замешанных в этом деле, очевидно, с целью, чтобы оно не могло быть возбуждено вновь. Но и того, что узнала императрица Елисавета о заговоре Батурина, было достаточно, чтобы племянник сделался ей противен. Не желая поднимать вопроса о виновности Петра Феодоровича, она захотела, однако, дать ему почувствовать его ничтожество, но, как женщина, сделала это по поводу таких мелких провинностей наследника престола, что несоразмерность между виной и наказанием бросалась в глаза каждому, и великий князь, обиженный и подавленный нравственно, не понял преподанного ему урока. Дело началось уже по возвращении в Петербург всего двора, вследствие отказа великого князя идти в баню, что предложено было ему Чоглоковой, чтобы доставить этим удовольствие ее величеству. Чоглокова увидела в этом недостаток уважения к императрице и спросила великого князя, знает ли он, что императрица может заключить его в крепость за ослушание ее воли. «Великий князь, — рассказывает Екатерина, — задрожал при этом и, в свою очередь, спросил ее, говорит ли она от своего имени, или от имени императрицы. Чоглокова возразила ему, что она предупреждает его о последствиях, которые могло иметь его безрассудное поведение, и что если он желает, то императрица сама повторит ему то, что она, Чоглокова, только что ему сказала: ведь ее величество не раз уже угрожала ему крепостью, имея на то, по-видимому, свои основания, а ему следовало помнить о том, что случилось с сыном Петра Великого вследствие его неповиновения. Тут великий князь стал сбавлять тон и сказал ей, что он никогда бы не поверил, что он, герцог Голштинский и, сам владетельный князь, которого заставили приехать в Россию вопреки его воле, мог здесь подвергаться опасности такого постыдного с ним обращения, и что, если императрица не была им довольна, то ей оставалось только отослать его обратно на родину. После этого он задумался, стал большими шагами ходить по комнате и потом начал плакать, после чего он вышел; при этом оба, он с одной стороны, а Чоглокова с другой, послали друг другу еще несколько ругательств»… «Я заключаю, — прибавляет Екатерина: — что разговор этот был в связи с делом Батурина, заключавшиеся в нем намеки были с расчетом направлены на то, чтобы дать почувствовать великому князю все его неразумие. На следующий день Чоглокова вернулась и сказала великому князю, что она передала императрице о сцене вчерашнего вечера, и что он упорно отказывался сходить в баню, на что ее величество сказала: «ну, так если он столь непослушен, то я больше не буду целовать его проклятую руку». Великий князь возразил на это: «это в ее воле, но в баню я не пойду; я не могу выносить ее жары». С тех пор несколько раз пытались убедить его сходить в баню, но все попытки были безуспешны, и он постоянно упорствовал в своем нежелании ходить туда. Но при каждой такой попытке он неизменно вспоминал, что по случаю бани ему угрожали крепостью; других причин он вовсе не подозревал, а потому и не дали ему об этом догадаться, а он и не подумал отгадать их сам, но если, действительно, таково было намерение, то, мне кажется, его привели в исполнение как нельзя более неудачно»[31].

Тогда же великий князь окончательно оттолкнул от себя сердце Екатерины: он ухаживал в то время за принцессой Курляндской Екатериной Ивановной, дочерью Бирона, которая была очень умна, имела чудесные глаза, но была не только кривобока, но даже горбата. «Впрочем, — замечает Екатерина, — это не могло быть недостатком в глазах одного из принцев Голштинского дома, которых в большинстве случаев никакое телесное уродство не отталкивало… Великий князь совсем скрывал от меня эту склонность, но все-таки сказал мне, что это была только прекрасная дружба. Я охотно этому поверила; впрочем, я знала, что это дальше перемигиваний не пойдет, в виду особенностей названного господина, которые были все те же, хотя прошло уже около пяти лет, когда мы были женаты». Но однажды вечером, придя в комнату Екатерины после ужина, на котором он сильнее, чем прежде, ухаживал за Бирон, и на котором Екатерины не было по нездоровью, великий князь, очень пьяный, лег в постель и разбудил жену, чтобы поговорить с ней о прелестях предмета своего ухаживания. «Раздраженная недостатком внимательности, какой этот человек, действительно пьяный, выказывал ко мне, разбудив меня, чтобы занимать столь мало приятным для меня разговором, я ответила ему несколько слов, в которых чувствовалось раздражение, и притворилась, что засыпаю. И то и другое его обидело: он несколько раз ударил меня очень сильно локтем в бок и повернулся ко мне спиной, после чего заснул. Я проплакала всю ночь, но не подумала сказать об этом кому-либо хоть слово»