Тени минувшего - [6]

Петербургское общество также было в восторге от новой артистки. Ее спектакли были переполнены зрителями; не говоря уже о завзятых театралах, не было петербуржца, который бы не желал попасть на представление с Шевалье. Многих же чуждых музыке и театральных увлечений людей соблазняла другая слава Шевалье: говорили, что Кутайсов только ширма, что сама фаворитка государя, княгиня Гагарина, ревниво следит за успехами блестящей артистки, и что этому радуется партия покинутой императрицы.

Но пока Шевалье упивалась своими петербургскими успехами, ее ждала большая неприятность.

II

Г-жа Шевалье занимала большую квартиру на Дворцовой набережной, которую, как говорили злые языки, оплачивал Кутайсов. Внутреннее убранство ее было великолепно, но великолепнее всех комнат был будуар Шевалье, где она проводила свое утреннее время в легком дезабилье за чашкой ароматного кофе и куда супруг ее не смел являться без зову. В это несчастное для нее утро она, выпив кофе, присела за клавесин и только что начала наигрывать арии из «Орфея в аду» Глюка, подпевая вполголоса, как дверь отворилась, и на пороге показался сытый, лоснящийся, жизнерадостный граф Иван Павлович Кутайсов. Вопреки обыкновению, лицо его не улыбалось, и выражение его было тревожно.

— А, это мой милый граф! — сказала Шевалье, полу-оборачиваясь и застегивая свой пеньюар. — Ну, что скажете нового?

— Новости у меня плохие для вас, божественная, — отвечал, криво улыбаясь, Кутайсов.

Он взял руку красавицы и со вздохом поцеловал ее.

— Вы должны помнить, что на свете нет ничего постоянного, — продолжал Кутайсов, — и что я вам могу пригодиться даже там, где вы и не воображаете… А на вашего рыцаря вы совсем не полагайтесь, — продолжал он раздраженно. — Вот я вам покажу кое-что, и вы тогда узнаете, что не я, а вы у меня в руках.

Шевалье медленно встала со стула и с недоумением посмотрела на собеседника. Между тем Кутайсов вытащил из кафтана лист синей бумаги и, поднеся его к лицу Шевалье, сказал торжественно:

— Вот бумага, написанная по-русски. Вы все равно ничего в ней не поймете, но это донесение губернатора из Митавы о вас и супруге вашем… Понимаете? В этой бумаге написано довольно для того, чтобы вас с супругом вашим отправили в Сибирь, предварительно наказав кнутом и вырвав у вас ноздри.

Шевалье вскрикнула и закрыла лицо руками.

— Да говорите, что такое… Я сейчас позову Огюста, если нужно.

— Ну, пожалуйста, без этого висельника, — сказал Кутайсов — он совсем тут не нужен. Вы представлялись королю французскому, когда проезжали Митаву?

— Да, были допущены; он принимает всех роялистов. Но, Боже мой, мы только поклонились, и он не сказал нам ни слова, — проговорила Шевалье.

— Но приближенные его узнали вас… Губернатор доносит, что королевские gardes de corps[4] показали ему, что ваш супруг в Лионе, в качестве агента революционного правительства, вешал дворян без различия пола и возраста, а вы, madame…

— А я ему помогала? — закричала Шевалье. — Какая гнусность!

— Нет, хуже того, — ядовито ответил Кутайсов. — Вы мало того, что отреклись от Бога, вы богиню Разума изображали собою в Париже. Недаром я называл вас всегда: божественная. Так-то, madame, в самом Париже лучше вас женщины не нашлось, и теперь вы у меня в руках, — заключил Кутайсов, неожиданно обнимая Шевалье и целуя ее в губы.

Шевалье отвернулась и села в кресло, закрыв лицо правою рукою.

— Все это надо еще доказать, — сказала она после некоторого молчания. — Откуда все это знают королевские гвардейцы?

— О, Боже мой, — отвечал повеселевший граф — при митавском дворе ведь все знают, что делается во Франции. Там просто постоялый двор: одни роялисты приходят, другие уходят. Лионские роялисты вас и признали, как увидели. Может быть, и даже наверно, ваш Огюст кое-кого из их же родственников вешал, — засмеялся Кутайсов.

— Это ужасно, — проговорила Шевалье, вздрагивая всем телом. — Я буду с вами откровенна, граф, в надежде, что вы нам поможете. Но что скажет государь, когда узнает все? Ах, спасите нас, я его боюсь, я чувствую, что нам не будет пощады!

— Успокойтесь, милочка, теперь, когда вы заговорили таким тоном, все будет хорошо. От Кутайсова, конечно, ничего не зависит, — сам государь писал об этом супруге своей, когда она на меня жаловалась, — а все-таки от меня зависит, когда и в каком тоне все это ему рассказать. И оттого я и предлагаю вам, мой голубь, на выбор: или Петербург с придачею меня, или Сибирь с придачею кнута.

— Я знаю, — сказала артистка сквозь слезы — что вы все можете сделать. Ну, что ж, я не буду неблагодарна, спасите нас, и я буду ваша.

Кутайсов схватил Шевалье в свои объятия, поцелуями стараясь осушить ее слезы… Красавица не сопротивлялась…

III

Неизвестно, при каких условиях и как довел до сведения государя Кутайсов о революционном прошлом супругов Шевалье в благоприятном для них свете, но только генерал-прокурор, князь Лопухин, на своем докладе о донесении курляндского губернатора не услышал обычных слов: «в Сибирь». Император, очевидно, предуведомленный о докладе, произнес только: «вздор, оставить без действия», и заметил при этом, что при митавском дворе следовало бы унять сплетни. Лопухин, крайне озадаченный неожиданным отзывом императора, поспешил удалиться из дворца, чтобы отменить уже сделанные им распоряжения об аресте Шевалье и ее мужа. «Чудно, ей-Богу, — думал Лопухин, сидя в карете — как этакие дела даром прошли, прямо уму непостижимо! Какую, знать, силу забрала она, эта подлая француженка!»