Тени минувшего - [37]

— И в этом я несогласен с вами. Вы смотрите на офицеров, как на машины? Прекрасно, но тогда и вы должны смотреть на себя тоже, как на машину. Служба — есть дисциплина, а требовать дисциплины может только тот начальник, кто сам себя дисциплинирует, умеет сдерживать свои страсти. Если вы на службе позволяете себе приходить в гнев, прибавлю, самый неумеренный, то какое право имеете вы жаловаться на несдержанность тех, кому вы должны служить примером? Сердиться даже в частном быту — значит лишать себя права судить, значит внушать недоверие к своей собственной правоте и беспристрастию, значит давать провинившемуся орудие для его защиты, средство для возбуждения к нему симпатии. Я боюсь, Макс, что я вынужден буду лишить вас командования, оставив за вами лишь почетные должности; я должен буду сделать это, чтобы спасти вас самих от последствий вашей неумеренной горячности, в которой вы сами сознаетесь.

— Но и другие командиры… — начал было Макс.

— Конечно, все люди не свободны от слабостей и недостатков, — прервал его принц. — Но вы сами, Макс, должны признать, что именно на других командиров жалоб не поступает и что в других полках сору из избы не выносят. В виду вашего сана и положения подчиненным жаловаться на вас еще менее удобно, чем на кого бы то ни было, и если они это делают, то по горькой необходимости. Почему же на других командиров нет жалоб, если они и позволяют себе что-либо подобное вашей горячности? Вам пора бы понять это. Нужно, чтобы командир имел личный авторитет, помимо присвоенной ему власти, нужно, чтобы он имел в глазах подчиненных особые достоинства, ради которых ему прощают его слабости, нужно, наконец, чтобы эти слабости имели своим источником не удовлетворение личного тщеславия, а всеми ясно сознаваемую пользу службы, преданность долгу. Пользуясь известными привилегиями, необходимо уметь налагать на себя и некоторые цепи, известные стеснения. Говорю вам это, как брат и как друг.

Сказав это, принц обвел глазами свой кабинет, как бы призывая его в свидетели собственных усилий тщательно выполнять свои обязанности. На одном столе лежали дела уже решенные, на другом — требовавшие дополнительных справок, на третьем, за которым сидел сам принц, куча бумаг, подлежавших неотложному рассмотрению в этот именно день.

«И я — машина своего рода», подумал принц с удовольствием.

Между братьями воцарилось тягостное молчание. Вдруг на лице принца показалась морщинка брезгливости: на лежавшей перед ним бумаге сделан был перенос: «прокур-ору»; но морщинка скоро исчезла и сменилась презрительной улыбкой: «это на бумаге Державина: ну, он поэт, человек неосновательный». Принц не любил стихотворцев и стихотворений.

— Что касается второго случая — с женою Банкса, то я не вижу оснований для обвинения лично вас, — продолжал принц так же спокойно, отчеканивая каждое слово и любуясь округленностью своей речи — но вы виноваты, как хозяин, не наблюдающий за порядком в своем имении. За ненахождением виновных, мне кажется, можно применить лишь одну меру — должен быть уволен от службы ваш управляющий и отчислен от должности ваш дежурный адъютант. Могу только сожалеть, что общество, над мнением которого я не властен, считает и вас участником этого дела, считает вас на него способным.

Оказав это, принц задумчиво, как бы сожалея об общественной несправедливости, возвел глаза к потолку.

Каждое слово принца тяжелым камнем ложилось на душу растерявшегося Макса. Он молчал, тяжело дыша, весь красный от охватившего его волнения. Перенеся свой взгляд с потолка на брата, принц вдруг встал с кресла и, улыбаясь, сказал Максу:

— На этот раз я должен проститься с вами, милый друг. Вы видите, сколько дел еще ожидает меня! Как это скучно, утомительно!

Провожая брата до двери, принц вдруг сказал ему с обворожительной улыбкой:

— А я скажу вам по секрету, дорогой Макс, о своей радости, которую вы, конечно, разделите, как брат. О ней еще никто не знает, и вам я сообщаю о ней первому… Я надеюсь скоро быть отцом.

Макс остановился как вкопанный.

— От Юшковой? — вскричал он необдуманно.

Принц поморщился.

— Милый мой, вы всегда слишком скоро судите… Нет, от принцессы.

Макс посмотрел на улыбающееся лицо брата с тревожным недоумением. Он едва подавил в себе желание сделать вопрос, готовый уже сорваться с языка.

— Поздравляю вас, дорогой брат, — проговорил он и поцеловался с принцем.

«Комедиант!» — со злобой подумал он, выходя из кабинета и едва замечая кланявшихся ему сановников, ожидавших принца в приемной. — «Что это за новая его штука?»

XIII

В Большом театре шла опера Глюка: «Ифигения в Тавриде» с участием придворных итальянских певцов и певиц. Бельэтаж и ложи бенуара наполнены были представительницами высшего света, в светлых костюмах à la grec, и на фоне их в глубине лож лишь изредка мелькали черные фраки напудренных звездоносцев и золотые мундиры придворных чинов. Весь партер занят был преимущественно молодежью гвардейских полков. Офицеры были в парадной форме и толпились у барьера и в проходах, тщательно лорнируя ложи и отвечая поклонами и жестами на улыбки и приветствия, посылаемые им из лож находившимися там красавицами. Запах тонких духов, наполнявший атмосферу театральной залы, блеск брильянтов, покрывавших головы и груди декольтированных женщин, захватывающие звуки оркестра возбуждали молодые, легко воспламеняющиеся головы. Настроение зрителей было приподнятое. Даже Охотников, сидевший в партере вместе с другом своим Прокудиным, как ни грустно был настроен в последнее время, был увлечен спектаклем и всей его феерической обстановкой. Любя музыку, он восторгался классическими мелодиями Глюка, а сама Ифигения почему-то напоминала ему его божественную Louison.