Тени минувшего - [17]

Девочка в онучах и лаптях помогла Янишу раздеться, а вслед за тем она в той же комнате, по приказанию хозяйки, начала ставить самовар.

Яниш, приведя себя в порядок, вытащил огромный бумажник, спрятанный у него на груди, и сказал:

— Если можно, имею надобность передать вашей дочери сие письмо. Оно мне вручено самим графом Иваном Павловичем Кутайсовым.

— Я скажу сейчас Маше, — волнуясь, говорила Юрьева, усаживая Яниша на диван. — Сейчас, сейчас приду, — сказала она, уходя.

Не долго продолжался разговор шепотом в соседней комнате. Через несколько минут Яниш уже сидел у постели Марии Николаевны и вручал ей императорскую записку.

Тихий, подавленный крик вырвался из груди молодой девушки, когда она вскрыла запечатанное уголком письмо. Слезы лились по ее смуглому лицу, она еще раз прочитала записку и поцеловала ее. Черные глаза ее, подернутые лихорадочным блеском, устремились на доктора.

— Мне приказано графом, — сказал Яниш, — доставить вас в Царское в карете, в которой я приехал. Ну, скажите, как вы себя чувствуете? А? Можем мы поехать? Да, да, конечно, можем. О, это очень хорошая вещь — радость. И если вы рады, то, конечно, поедем, и скоро. Болеть не нужно, зачем болеть?

И доктор принялся осторожно и деликатно расспрашивать раскрасневшуюся девушку о ее болезни.

Неожиданная радость, действительно, придала силы молодой девушке. Она не могла, не смела говорить матери по приезде в деревню, кто был отцом ее ребенка. Теперь императорское послание, придворная карета объяснили Варваре Алексеевне все дело, и, такова уж человеческая природа, она стала с уважением относиться к дочери. Для самой Марьи Николаевны важнее всего было то, что он не забыл ее. А сколько горя, сколько сомнений пережила она в глухой деревне!

Но нужно было ехать. Уже явился в Заречье капитан-исправник, до которого дошли слухи о царской карете, заехавшей в такую глушь, и после краткого разговора с несловоохотливым «немчурой», как он называл про себя Яниша, он решился сопровождать карету с императорским гербом до пределов своего уезда. А вдруг какое-либо несчастье! Недаром в павловское время, страшное для исполнительных чиновников, создалась пословица: «положение хуже губернаторского», потому что губернаторы за все отвечали, даже своим достоянием, и, по мнению капитан-исправника, хуже положения губернатора могло быть только положение подчиненных ему лиц, о которых, собственно, и говорит пословица!

Через три дня Марья Николаевна, сопровождаемая Янишем и капитан-исправником, уже тронулась по петербургской дороге навстречу неизвестному будущему.

IV

Генерал-прокурор Петр Хрисанфович Обольянинов, несмотря на высокое свое звание, как и многие вельможи того времени, не был искушен в письменных делах. Правда, у него под руками был для них молодой секретарь из семинаристов, Михайла Михайлович Сперанский, который мог написать даже такую бумагу, что Обольянинову самому дело казалось понятнее, чем прежде, но не всякие секретные дела ему можно было поручать, хотя он и был секретарь. Целый день трудился Обольянинов над листом с пометками, данными ему императором Павлом; но на другой день представил императору Павлу на утреннем докладе порученную ему бумагу. Бумага была немудреная: она заключала в себе в связном виде завещательные распоряжения императора о побочных детях его, появления на свет которых он ожидал в ближайшем будущем.

Император со вниманием прочел бумагу.

— Спасибо, тебе, Петр Хрисанфович, за работу, но, кроме тебя, о ней должны знать и другие. Через неделю позову я к себе великого князя Александра Павловича, великого князя Константина Павловича, тебя, князя Александра Борисовича Куракина, графа Александра Сергеевича Строганова, Александра Львовича Нарышкина и графа Кутайсова, объявлю вам всем свое изустное повеление, а ты к тому времени изготовишь по этой бумаге акт, который все вы подпишете.

Обольянинов смотрел государю в глаза и наконец проговорил:

— Невдомек мне, ваше величество, простите меня великодушно, по какой причине изволите вы сим делом спешить. Удобнее совершить его по рождении…

— А потому, любезный Петр Хрисанфович; что в жизни и смерти Бог волен, и я себе не прощу, если не сделаю этого теперь.

При этом Павел нагнулся к уху Обольянинова и сказал ему тихо:

— Кажется мне, что недолго жить мне на этом свете. Во сне чувствую, как сила какая-то поднимает меня вверх, что-то душит мне горло. Разве не помнишь, что прорицатель, монах Авель, мне предсказал: «Царствия твоего будет четыре года и пять месяцев невступно, и жизнь твою пресекут». А что, он до сих пор в заключении?

— Точно так, ваше величество, в монастыре.

— Отпусти его, пусть живет где хочет, но чтобы не дельных разговоров ни с кем не вел. Бог с ним!

Обольянинов, подавленный словами государя, вышел из его кабинета, но тотчас же вернулся.

— Ваше величество, государь-батюшка, — сказал он — прикажи разобрать это пасквильное дело с фон-дер-Паленом. Сердце у меня не на месте.

— Я посмотрю еще, что сделает и скажет мне Пален, а затем позову на помощь тебе Аракчеева, если понадобится. Одному тебе трудно будет справиться. Ну, братец, ступай с Богом!