Тень скорби - [131]

прибыл с далекого острова, немало выстрадавший в дороге, ибо выглядит так, словно кто-то до половины разорвал посылку, но чистый, изящный и, ах, такой волнующий. Печать действительно все меняет. Это твои слова, выставленные напоказ. Как будто кто-то очень влиятельный и важный прислушался к твоим тайным бормотаниям, а потом пошел и во всеуслышание объявил их собранию таких же влиятельных и важных — и все они повернулись к тебе, точно спрашивая, что именно ты хотел этим сказать… «Если я чувствую это, — думает Шарлотта, — что же тогда должна чувствовать Эмили?»

Однако Эмили кажется слегка раззадоренной и оживившейся.

— Это как гулять по болотам, когда опускается туман. Цель одна — попробовать добраться до дому живой.

Какое-то время идея романов тяжело нависает над ними. Это в чем-то похоже на присутствие в доме Брэнуэлла, пьяного и шумного или зловеще тихого: игнорировать нельзя, но обратить внимание — значит увязнуть в трясине беспомощного крушения надежд.

Повесть Энн о гувернантке и о том, как она выживает. Она настоящая, прочная и слегка саркастичная, и Шарлотта восхищается, думая: «Я на такое не способна». Эмили кажется заблудившейся в зарослях коротких заметок. Иногда весь проект представляется им разукрашенным безрассудством, прогнившим у самого основания.

— Это совсем не похоже на стихи. Это танцы под дудочку публики, — говорит Эмили. — Мне это ненавистно.

— Но ведь сборник стихов публичен, — возражает Шарлотта. — Мы опубликовали его — или, точнее, братья Беллы опубликовали. По логике вещей это просто следующий шаг.

— Я не хочу ублажать публику. Оттого я и не прихожу ни к чему. Перед глазами все время какая-нибудь жеманная барышня, которая сидит на диване, листает страницы и приговаривает: «Ай-ай-ай».

— Тогда заставь ее сказать что-нибудь другое, — подталкивает Шарлотта. — Заставь ее хлопать глазами. Заставь почувствовать себя неуютно.

— Все дело в том, что я вообще не хочу иметь с ней ничего общего. — Эмили прорезает страницу убийственным вычеркиванием. — Прогуляюсь. Мне нужно выйти из себя. — Она свистит Сторожу, треплет его по лохматой голове. — Да, это то, что мне нужно.

Энн, просматривая работу Шарлотты, замечает:

— Ты много написала.

— Лучшее, что можно об этом сказать?

— О, нет. — Энн выглядит шокированной. — Это очень сильно. Только…

— Давай-давай, выкладывай, — говорит Шарлотта, беззаботнее, чем чувствует себя на самом деле.

— В общем, когда я читаю, то чувствую, что мы можем попасть куда угодно. А не в какое-то определенное место.

— Хочешь сказать, я застряла в Ангрии?

Энн мешкает с ответом.

— Когда я беру перо, то говорю себе, — осторожно начинает она, — что на это нельзя полагаться. Это как норовистая лошадь, которая может занести бог знает куда. Поэтому нужно крепко держать ее в узде.

Шарлотта снова думает: «Я на такое не способна». Эта мысль приводит ее в ярость. В тот вечер Шарлотта способна писать только мятежную цепочку ругательств, чтобы потом порвать бумагу. Необычный жест: бумага дорогая и, более того, драгоценная. Однако на следующий день она, как ни странно, чувствует себя лучше, чище. А вечером, когда Эмили начинает читать вслух свою работу, а затем, разозлившись, замолкает, качает головой и прячет бумаги в шкатулку, Шарлотта ловит себя на том, что говорит, отталкиваясь от этой чистоты, с чем-то, что — если бы речь шла не о ней самой — она назвала бы знанием дела.

— Беда в том, — твердо произносит она, глядя на Эмили и Энн, завладевая их вниманием, — что мы делаем это, как будто это что-то такое, что мы должны делать. Задание или повинность. А не то, что нам хочется делать. — На миг, всего на один позволительный миг, Шарлотте привиделся месье Хегер, который стоит у ее плеча. — Но это исходит не из внешнего мира, как обязанность быть гувернанткой, или необходимость открывать школу, или быть теми, кем общество диктует нам быть. Это исходит от нас самих. Прежде, когда мы писали, это всегда делалось в противовес миру и несмотря на него. Это было нашим краем. Это было нашим вызовом. И этого нам нельзя терять.

Спустя миг Эмили качает головой.

— Я пытаюсь. Возможно, чересчур усердно. И наверное, в моих мыслях это предстает чем-то, что я должна делать. Что никогда не было мне по душе, как вы, смею сказать, знаете.

— Переверни это, — говорит Шарлотта. — Сделай это чем-то, что ты должна делать, — просто потому, что ты не можешь не делать этого. Ты ничего не можешь с собой поделать.

Стараясь изо всех сил, пререкаясь, замолкая, снова и снова кружа вокруг стола, они продвигаются сквозь череду освещенных лампой вечеров, исписывая, прочитывая и отбрасывая страницы. Ни к чему не приходя. Потом, подняв голову, вдруг обнаруживают, что пришли куда-то, — правда, место это незнакомое, тревожное.

Голоса в тишине ночи:

— Он пугает, Эмили. Не только своими действиями, которые ты показываешь, но тем, на что читатель сочтет его способным.

— Но разве не дурное обращение сделало его таким? — спрашивает Энн.

— Нет, Хитклиф[101] такой, какой он есть, — говорит Эмили. — Как ворона на дереве.

— Мне не нравится мысль, что кто-то может быть недосягаем для исправления.