Тень скорби - [114]

— Ничего. — Она пододвигается ближе, лаская его. — Не бери в голову. О, любимый, привет, что это? Этой ночью ты полон жизни…

Энн садится в Йоркский дилижанс, поднимая юбки от темной кристаллической слякоти и лошадиного навоза, покрывающих скользкий булыжник постоялого двора. Она едет домой на Рождество. В этих четырех словах осталось, по крайней мере, хоть что-то от их обычного волшебства, думает она, расправляя плащ и устраиваясь на сиденье, — даже если все не так, как должно быть. Есть, к примеру, Брэнуэлл — или, точнее, его нет, потому что он ускользнул, пока чемоданы поднимали на крышу. Кучер уже переходит двор, медленно и изящно раскручивая свой хлыст, и Энн в тревоге опускает стекло, выглядывая брата. В тревоге, потому что Брэнуэлл не в себе (или в таком себе, которое ей не знакомо) и, безусловно, вполне может опоздать на дилижанс.

Внезапно он распахивает дверь и сердито смотрит на сестру, недовольный тем, что она волнуется.

— В чем дело? Я всего лишь отошел пообщаться с народом. Они все равно еще будут целую вечность возиться с постромками. Ты же знаешь, как эти кучера любят строить из себя важных персон. Не скажу, что публика блестящая. Честно говоря, не встречал еще такой убогой. Но, в конце концов, все это уже во многом отжило свой век. Скоро должны открыть железнодорожную ветку до Китли. Тогда посмотрим.

Он не уточняет, на что именно мы посмотрим, но в этом раздраженном состоянии кажется довольным собой. Этими же словами можно приблизительно описать его поведение в Торп-Грине в последнее время. Он занимается с Эдмундом отдельно, в библиотеке, и бывают дни, когда Энн его почти не видит; а когда все-таки видит, Брэнуэлл подчас величественно снисходит до нее, как будто он один из ее нанимателей. И в то же время бывает, что он почти смиренно ищет ее общества, просит погулять с ним по садам, а когда они гуляют, так крепко, жалко и молчаливо держится за ее руку, что Энн почти хочется сказать: «Не переживай, все хорошо. Что бы это ни было, это не может быть так уж плохо». А еще бывший ученик иногда подходит к ней в классной комнате и бормочет, что мистер Бронте с ним суров и что это несправедливо; но совсем скоро радостно сообщает, что мистер Бронте дал ему то, мистер Бронте позволил это. Замечательный мистер Бронте.

Конечно, в ней говорит дурная половина; однако не забывайте, что она надеялась побороть ее и сделать для разнообразия что-нибудь хорошее, когда привела Брэнуэлла в Торп-Грин. И опять же, иногда кажется, что ей удалось это. Его по-прежнему высоко ценят в семье, то есть миссис Робинсон тепло отзывается о нем и влиянии, которое он оказывает на ее сына. Девочки задирают нос, силясь привлечь внимание молодого гувернера, а мистер Робинсон, похоже, терпит его, подспудно и мрачно наблюдая силу юности, которой ему самому недостает. Поэтому, наверное, ей следует спокойно отдыхать и перестать заглядывать в глубину.

Не получается. Заметив, что ведерко для угля почти пустое, она быстро подсчитывает, когда холод начнет завладевать комнатой: не ее собственной, любой. Энн предвидит и предвосхищает, и теперь, когда в Брэнуэлле есть это — в общем, когда он роется в карманах пальто и вынимает бутылку, — она лишь думает: «Да, конечно».

— Господи, Энн, не смотри на меня так придирчиво. Мужчине дозволено согреть кровь парой глоточков, когда он совершает самое что ни на есть холодное и унылое путешествие по этому полномочному представительству ада. Твоя беда в том, что ты слишком долго работаешь гувернанткой.

«Да, работаю, — мысленно соглашается Энн, — но в отличие от тебя я никогда не могла выбирать, что мне делать». Ах, дурная сторона Энн сегодня набрала ужасную силу, а потому лучше ограничить ее мысли и не позволять ей говорить.

Брэнуэлл откупоривает, прихлебывает, надувает губы, чтобы ни капли не пролилось мимо. Дилижанс начинает двигаться, раскачиваясь из стороны в сторону дергаными, неуверенными толчками. Создается впечатление, что он может надумать навеки остаться дрожать на месте и никуда не ехать.

— Ах, тонизирующий глоток спиртного. Никто и не задумывается над этим, если речь идет об охотнике, или, скажем, о кучере, или о моряке с его каплей грога. Тем не менее ты говоришь…

— Брэнуэлл, я ничего не говорила с тех пор, как ты зашел. Ни единого слова.

Он снова прикладывается к бутылке; все виды выражений испытывают себя на его лице.

— Это не повод строить из себя мученицу. В любом случае я способен расслышать неодобрительное молчание. — Внезапно он разражается громким хохотом. — Расслышать. Боже мой! Как будто молчание можно слышать.

«Можно, — думает Энн, — это самый громкий звук из всех».

— На каникулах грех чуть-чуть не расслабиться. Знаешь, когда я в Торп-Грине, меня никто не попрекнет этим. Я всегда ответственен. — Он рывком опускает стекло и высовывает голову наружу. — Что такое, какого черта мы ползем, как черепахи? При таком темпе мы доберемся до Китли, когда совсем стемнеет. Терпеть не могу ездить ночью.

— Мы наверстаем время, как только выедем на главную дорогу. Все будет в порядке.

— Дорогая Энн, ты слишком хороша для этого мира. — Брэнуэлл, бледный и раздраженный, поднимает стекло и откидывается на спинку сиденья, играя желваками. — Почему ты просто не скажешь, чтобы я держал свое дурное настроение при себе?