Тень орла - [22]

Эх, маршал, маршал, как же ты до сей поры не заподозрил бтавых эспаньолов в намерении дать тягу или, культурно выражаясь, отвалить с концами.

А впрочем, какой с лягушатника спрос? Полное силъвупле. Ох, родина-отчизна, возьми ты нас отсюда.

Ну ладно. Насчет родины сомнительно, но зато хоть водка была настоящая, и как сказал нам капитан Гарсия, когда маршал убрался наконец от греха подальше: «Не вешай нос, ребята, попали мы в герои, стало быть, запасись терпением и перетасуй колоду. Сейчас не выгорело – в следующий раз выйдет». И, послушавшись его, стали мы при свете костров лить в забитую пылью глотку императорскую водку. И при этом поглядывали друг на друга молча, только Пепе-кордовец пощипывал струны своей гитары.

– По крайней мере, – добавил капитан, сделав несколько чудовищных глотков, – мы остались живы.

Против этого трудно было что-либо возразить.

Мы все остались живы, не считая, понятно, тех, кто не остался. Досадно, конечно, что в Сбодунове были мы в двух шагах от цели, и, если бы Подлючий Недомерок так некстати не послал нам на выручку кавалерию, – перебежали бы к русским.

Рядовой Мингес, уроженец местечка Сан-Фернандо, что под Кадисом, загибавший забранки круче, чем Мюрат завивал свои кудри, высказался по этому поводу так: «В лоб их драть, спасителей этих, красавцев разнаряженных, мать бы их так спасти, принесла их нелегкая, ведь еще минуточка – и избавились бы мы от злогадючьих лягушатников, туда их, так и перетак. Ах, ты ж, Мюрат, крендель с маком, свеж и лаком, что ж ты нас поставил.., в такое неудобное положение?»

Предаваясь этим сетованиям, Мингес штопал и латал наши пробитые картечью мундиры, поскольку очень ловко управлялся с иголкой и ниткой, а помимо того, на привалах и дневках неизменно вызывался помогать кашевару. Он был из старослужащих Сильноболитского полка, в свое время добровольцем отправившийся в Данию.

– «Неприятель от одного вашего вида убежит», – так мне сказали перед отправкой.

Мингес имел сильную склонность к содомскому греху, что вовсе не мешало ему проявлять в бою чудеса храбрости. Предметом его тайной страсти был капитан Гарсия, но тайной это оставалось до первого боя – как только раздавались выстрелы, Мингес с ружьем наперевес неизменно оказывался подле капитана и защищал его свирепо, как бенгальский тигр: «Отойдите, господин капитан, здесь опасно, не дай бог, заденут, не подходи, гады, первому, кто сунется, башку снесу».

Под Сбодуновом Мингес так и вился вокруг Гарсии и, словно был един во многих лицах, поспевал отстреливаться, орудовать штыком и отбиваться прикладом. «Берегитесь, господин капитан, а-а, русская сволочь, получил? Пригнитесь, господин капитан, ну-у, они меня достали!» И вот так, шутяиграя, Мингес в одиночку уложил не менее десятка казаков. После боя и штык, и ствол ружья, и руки по локоть у него были в крови.

– Жалко мне казаков, – сетовал он потом, сидя у костра и починяя капитанский мундир. – Мне так хотелось познакомиться с ними поближе – они такие славные, бородатенькие, косматенькие.

Сущие дикари. Просто прелесть.

И ласково улыбался капитану Гарсии, который благодушно принимал его обожание, потому что рядовой стрелок Мингес был, хоть и извращенец, человек, в сущности, недурной и за черту никогда не заходил. Короче, в ту ночь на берегу Ворошилки, под небом России, под кордовскую гитару и императорскую водку коротали мы время до рассвета, а вокруг валялись, холодея, убитые, обретя наконец покой, а живые молча тосковали по Испании и перебирали в памяти все свои злосчастья. Наутро 326-й линейный – мыто есть – вступил в Москву во главе с маленьким суровым капитаном Гарсией в мундире, заштопанном стрелком Мингесом.

По правде сказать, при этом вступлении не слышно было восторженных криков, не видно глазевших на нас зевак. Неприятельская армия под командованием Кутузова оставила город, а следом за нею убрались чуть ли не все его жители, так что грохотали наши подкованные сапоги по пустынным улицам, и лишь несметное количество ворон и галок, кружась над крышами, карканьем своим приветствовали победоносных наполеоновских орлов. И мы, сделав «на плечо!», углублялись в город и спрашивали себя, куда все это нас приведет. Пока что – на площадь перед Москва-рекой у стен Кремля со всеми его древними башнями и золотыми куполами церквей, и на площади этой распоряжался, как всегда, Недомерок, чрезвычайно раздраженный тем, что горожане ушли вместе с армией, и некому полюбоваться выправкой и строем, а иными словами – скажи на милость, Клапан-Брюк, что за фортель выкинул этот Кутузов, что за свинью он мне подложил, я-то рассчитывал, что Москва полна жителей, а она будто вымерла, как словно бы чума по ней прошлась! Что за канальи эти русские!

– По крайней мере, ваше величество, город нам достался в ценности и сохранности, – заметил, по своему обыкновению попав пальцем в небо, генерал Фритюр. – Вообразите, что было бы, вздумай они его поджечь.

Ну, так или иначе, с москвичами или без, Бонапарт не собирался отменять военный парад.

И вот нас выстроили, как положено, на площади, велели развернуть знамена, и французские генералы забегали вдоль шеренг, удостоверяясь, что мы достойны предстать пред светлые очи императора: грудь вперед, живот втянуть, спину прямо, козырек на два пальца от брови, а почему сапоги не блестят, капитан, у вас не солдаты, а сброд.