Тень Крысолова - [62]

Я шел вперед все дальше и дальше, веря в то, что город наконец останется позади, что он не будет преследовать меня – горящий, умирающий, голодающий.

Ты не спрашиваешь, куда? Не спрашиваешь, в какую сторону? Не спрашиваешь, в каком направлении?

Я бегу от смерти, спасаюсь от неуверенности и страха, насыщающих каждый мой день, проведенный в городских туннелях – среди охотящихся друг за другом людей, людей, которые пожирают и друг друга, и крыс, среди крыс, у которых больше нет сил и которые не знают, как выбраться из этого кошмара.

Серая, мокрая, веретенообразная фигура упрямо бежит вперед вдоль мокрого асфальтированного шоссе – невидимая, незаметная. Огибает бомбовые воронки и шарахается от неожиданных вспышек огня. Эта тень бродит среди руин, ходит по кругу, чтобы снова вернуться в то же самое место, которое она так хотела покинуть.

Вонь гниющего мяса. Я боюсь этого смрада, как и все другие крысы, но чувство голода гонит меня вперед, и я проскальзываю между слоями слежавшегося полотна, пропитанного кровью и гноем, втискиваюсь между пульсирующим в лихорадке телом и холодной стеной и рву зубами живую ткань.

Крик ужаса и боли говорит о том, что это мясо все ещё живо. Ладони бьют, колотят кругом, ищут меня, но я уже по другую сторону матраца. Затаиваюсь в раскрошенном сене, ещё хранящем старые луговые запахи, и жду, когда прекратится суматоха.

Как только с постели доносится тихий прерывистый стон, я удираю со всех ног, стараясь не выбегать на открытые, освещенные места, где меня может настичь железка или камень.

Крысы, гниющие в туннелях, и люди, гниющие в кроватях, пахнут одинаково, распространяют вокруг одну и ту же вонь смерти и ужаса. Их ткани, их кости, их кровь ничем не отличаются. И крысы, и люди одинаково боятся и смерти, и разложения. Так что нас объединяют не только биение сердец и ненависть, но и страх.

Мы не можем существовать друг без друга, мы не смогли бы жить друг без друга.

Человек научил меня бояться, научил осторожности, хитрости, смелости. У меня человек научился реагировать на скрежет зубов, научился предугадывать пожары, наводнения, землетрясения.

Человек знает, что, когда болеют крысы, ему тоже грозит опасность. Человек понимает, что мое бегство – это прелюдия к его бегству, потому что я всегда рядом с ним, а он постоянно преследует меня.

Понимаю ли я человека? А может, я понимаю его совсем не так, как он сам себя понимает? Я знаю его по своим серым будням и знаю, что благодаря этой борьбе, этой ненависти я стал крысой с острым взглядом и сильными зубами и научился предугадывать будущее.

Только благодаря человеку я стал самим собой. Я сплю с открытыми глазами, с настороженными ушами, мои ноздри все время вылавливают даже самые слабые запахи, язык способен почувствовать даже вкус ветра.

Я лежу на боку в подвале разрушенного дома.

В доме без опасных ловушек с рыбьими головами, без отравленного ячменя, рассыпанного по углам, без фальшивой тишины, в которой некогда таились кошки и собаки.

Я лежу со вздутым брюхом, погрузив лапки в пыль, оставшуюся от лежавшей тут когда-то кучи картошки. В теплом влажном углу картофель выпускал сладковатые побеги, они высыхали, они были настоящие. Я ел их вместе с другими крысами в течение долгих зимних дней – до тех пор, пока не осталось ничего, даже шелухи, даже пропитанной картофельным запахом земли.

Я прихожу сюда, замученный лихорадкой, злой, хищный, доведенный до бешенства запахом и вкусом мяса, которое я вынужден есть, потому что ничего другого нет. Я прихожу сюда, как будто тешу себя иллюзией, что картошка снова вдруг появится на том же самом месте.

Я лежу, вялый, ослабевший, меня кусают блохи, которые становятся все наглее и проворнее. То и дело впадаю в оцепенение, проваливаюсь в дремоту, в сон.

Я в городе, где пахнет виноградом, помидорами, сливами, персиками… в деревянном доме неподалеку от струящегося по каменистому руслу потока. Вода здесь вкусная, холодная, мягкая. В подвалах, кладовках, конюшнях, хлевах, сараях, амбарах полно еды. Достаточно заползти или запрыгнуть через окно, вентилятор, трубу, щель, чтобы оказаться среди мешков с зерном и мукой, фасолью, горохом, рисом, макаронами, сахаром. Я чавкаю, крошу пищу зубами, глотаю слюну.

Но что же это за еда без запаха и вкуса?

Открываю глаза и вижу рядом тяжело сопящего самца, который ищет в подвальной пыли остатки своих давних воспоминаний. Его глаза горят голодным блеском, запавшие бока болезненно вздымаются, а облезшая спина дрожит, словно он вдруг оказался на морозе. Он с ненавистью бросается на меня, будто это я сожрал лежавший здесь когда-то картофель. Он бьет меня ногами, пытается схватить за шерсть на загривке…

Я протискиваюсь в соседний подвал. Мне снова снятся люди, рядом с которыми мне так сытно жилось.

Нет тех людей. Дома стоят пустые, а я каждой клеточкой ощущаю вокруг опасность – во вспышках пламени, вони пожарищ, в оседающем кругом пепле…

Но самая страшная опасность – это все-таки голод, отнимающий у меня возможность соображать, не дающий думать о том, как же найти выход из этого умирающего города.

Нет людей, нет пищи. Только страх и постоянная угроза смерти разрослись и царят повсюду. Я закрываю глаза, но голод больше не дает мне спать, я могу лишь бредить в полусне, видеть сны наяву, видеть сны и вспоминать…