Тень ивы - [25]

Начать с того, что, житель мегаполиса по рождению, Жнец совершенно не понимал стремления народных масс страны к остоличиванию, особенно в те годы, на которые пришлось его взросление. В конце 80-х еще недавно образцовые московские витрины пустели или заполнялись однообразными банками, например, горчицы, а улицы из-за частой, но удивительно однообразной смены вывесок напоминали воткрытую тасуемую шулером карточную колоду.

Беспокойство родителей во время поступления Жнеца в архитектурный по поводу его слабого рисунка оказалось напрасным – конкурса в тот год не было. Или, может быть, конкурс в пять человек на место никто конкурсом не считал.

Вообще, ничего прежним образом не считалось, ничего не было всерьез: главным было ниспровержение авторитетов, разгон застоявшейся крови. Герой тех дней седовласый коммунистический пастырь, разом отрекшийся от веры, которой служил всю жизнь, грудью прокладывал теперь дорогу всем нарушителям правил. Вирус декаданса, и так витающий под академическими сводами творческих вузов, поразил теперь не только студентов и студенток, но преподавателей, в том числе так называемых общих дисциплин. Преподаватель философии, например, приводил на лекции известного телеведущего-заклинателя, который молча транспортировал содержание лекций в головы студентов. На занятиях математикой огромная аудитория смотрела видеолекцию на экране небольшого телевизора. Походы в академические музеи по истории искусства заменили на созерцание живых фигур, исполняющих роли великих художников, или их персонажей, неизменно ободранных, местами заголенных, это являло собой новое неформальное искусство.

Мерилом профессионального успеха была своя линия, свой цвет, свое чувство композиции. Что как раз и не было для Жнеца, не отягощенного академическим образованием, – даже художественной школы не заканчивал, – какой-то проблемой.

Поэтому экстравагантные задания преподавателя по живописи Павла Ильича Скунсова типа: «Можешь нарисовать дождь?», песня тогда такая была, или: «Покажи его изнутри», выполнялись Жнецом без лишней смуты в душе.

К своим девятнадцати годам он все-таки был очень практичен в отношении к жизни: не верил, например, что вся эта кутерьма, якобы являющаяся ответом на обретенную свободу, – проявление демократии в учебном процессе. Так, он заметил, что гуру, сидящий на философии, принимает заказы на внеаудиторную сдачу экзамена за плату. Видеолекции в форме копий на кассетах – тоже торговая лавочка доцента, причем платить в валюте можно было в три раза дешевле официального курса, перфомансы голых сухопарых девушек – реклама частной сауны, а все вычурные задания преподавателей живописи продиктованы простым нежеланием работать: если можно не корпеть с каждым студентом над цветом и композицией – зачем корпеть?

Отчасти это было следствием столичного сознания, во всем видящим практический смысл. С малых лет Жнец был уверен, например, что праздник 8 Марта придумали азербайджанцы – торговцы цветами, а про комету, которую можно наблюдать в сумеречном городском небе, пишут газетчики, подкупленные бандой карманных воров. Одни смотрят, тычут пальцами в небо, вторые шарят по их карманам.

И когда в институте толпа сокурсников отправлялась в историко-парковые зоны на летучие выставки самых-самых независимых художников, чтобы и модные направления не проспать, и свое что-нибудь на продажу сделать, Жнец оставался в стороне. Он искал не столь уж обильные в то время объявления с приглашением на работу учеником или помощником в реставрационные мастерские: ему не хватало самых первых шагов в рисовальном и живописном деле. Так он напросился в бригаду, занимавшуюся реставрацией фресок Успенской церкви – старшей церкви Новогорского мужского монастыря, в которой работала Катя Румянцева, учившаяся на курс старше. Приметная среди богемных студенток своим видом: косынка, повязанная на самые глаза, пальто или платье чуть ли не до земли, она оcобенно ни с кем не дружила. Говорили, что она монахиня, что ей на занятия живописью дал благословение чуть ли не патриарх, но ясно было, что если по реставраторским делам к кому и обращаться, то точно к ней.

Перед последним экзаменом летней сессии Жнец дождался Катю у доски с расписанием экзаменов.

– Извини, я слышал, ты в мастерской реставраторов трудишься.

– Мастерская – это только называется, работа все больше на улице.

– А не нужен вам там человек на подмогу?

– Да справляемся.

– А я на самое тяжелое, таскать, поднимать.

– Такое вроде есть. Но там тяжело.

– Ты можешь поговорить со старшим?

– Поговорю.

– А телефон у тебя есть?

– Нет.

– Запиши мой.

– Нет. Лучше так. Я завтра часам к 12 дня оставлю записку у вахтера, а ты после этого придешь, прочитаешь. Если Ничегов, это реставратор, тебя возьмет, то завтра в ночь – поезд.

Ничегов взял. И хотя впоследствии ни особых претензий, ни одобрений Жнец от него не слышал, знал: знаменитый художник ни его, ни его работ терпеть не может. Интонация всего одного разговора многое прояснила.

Кроме Ничегова в бригаде работали еще два художника: Алексей и Слава, которые называли себя один альфрейщиком, другой столяром, и Катя, которую ставили и на стройку, и на столярку, и кашеварила она, и в вагончике, который во дворе церкви оставили реставраторам строители, подновлявшие фундамент и наружные стены, наводила порядок.