Тень ислама - [45]

Однажды Беналия увидел своего брата ходящим по полю, которое раньше принадлежало им. Он искал чего-то.

Охваченный страхом, Беналия побежал сообщить об этом Маджубу, который сейчас же отправился в поле.

— Си-Мохамед, что делаешь ты тут? Земля уж не наша, такова воля Господня. Пойдем, нехорошо, если тебя увидят здесь.

— Оставь меня!

— Но чего ты ищешь там?

— Я ищу след моего сына.

Маджуб увидел, что его брат сделался дерруиш.

Немного дней спустя, в то время как не говоривший уже больше ничего Мохамед сидел перед своим шалашом, а Маджуб гнал животных на водопой, — Беналия играл перед гурби на свирели. Вдруг Маджуб возвратился бегом.

— Си-Мохамед, жандармы идут к нашей гурби!

По привычке он обратился за помощью и защитою к старшему брату, но Мохамед ответил:

— Что могут они взять у нас еще, когда мой сын умер и поле продано?

Провожаемые полевым стражником в синем бурнусе, жандармы подъехали к гурби и сошли на землю. Они вошли оба. Один держал в руке бумаги.

— Где Айшуба-Беналия-Бен-Ахмед?

Беналия побледнел.

— Это я… — пробормотал он.

Жандарм подошел и начал вязать ему руки. Так как Мохамед, широко открыв глаза, не говорил ничего, то Маджуб выступил вперед и, обратясь к стражнику, спросил его дрожащим голосом:

— Си-Али, за что арестовывают моего брата?

— Он отсутствовал в эту ночь?

— Да…

— Ну вот. Он отправился в Тимезратин и украл ружье у колониста Гонзалеса, а так как колонист поймал его, то твой брат выстрелил. Гонзалес ранен и находится уже в госпитале. Он узнал твоего брата.

Под громкий плач женщин Беналию увели.

Мохамед не проронил ни слова.

Постояв минуту, Маджуб взял ведро, повод и снова отправился к водопою.

Мрачный и грубый по характеру, жадный к наживе и никогда не находивший ласкового слова в разговоре со своими, Маджуб в глубине любил свой очаг и семью ревнивою любовью, и несчастье брата удручало его. Он не испытывал стыда, разбой считался своего рода молодечеством, правда, беззаконным, но совсем не постыдным. Он страдал лишь страданиями своего брата, потому что они вышли из одного и того же чрева и кормились одною и тою же грудью.

Почему Беналия повел себя так дурно, когда все Айшубы были мирными хлебопашцами? И откуда явилась у него подобная смелость?

Развал семьи казался Маджубу уже неминуемым.

Какой год! Ребенок умер, земля продана, старший сошел с ума, младший закован и, несомненно, будет осужден… Гнев Божий постиг их род, и нужно преклониться пред ним: «Хвала Всевышнему во всяком случае!»

Мохамед, казалось, становился немым. Он молча принимал пищу, молча приходил и уходил из дома.

Лалия в темных углах оплакивала свое горе. Ее невестки корили ее за то, что она внесла в дом все беды и несчастья. Но она терпеливо сносила все. В своем детском сердце она питала привязанность к Мохамеду, который был добр с нею и который страдал.

После нескольких месяцев молчания, когда Маджуб принес известие о том, что Беналия приговорен к пятилетнему тюремному заключению, Мохамед и теперь не произнес ни одного звука; но на другой день, отправившись в шалаш с ложкою, Лалия не нашла там Мохамеда. Еще на заре, взяв свою оливковую палку, он отправился прямо перед собою на запад.

В этот день, сделавшись вдовою, Лалия собрала свои пожитки. В зеленом деревянном сундуке, вместе с гандурами и млафами, находились две рубашонки и пара башмачков, принадлежавших маленькому Маммару. Лалия посмотрела на них, потом со слезами на глазах засунула их под свое белье, тихонько прошептала: «Маленький ягненок, с твоею смертью несчастье вошло в этот дом», — и она отправилась к своим родителям.

С каждым днем нищета в гурби Айшубов увеличивалась, так как трудно слабому человеку идти вверх по косогору несчастья. Утомленный непосильною борьбою, Маджуб продал, наконец, последних животных и огород.

После этого он отпустил свою бездетную жену, отправился в город и поступил конюхом к одному оптовому торговцу вином.

Сидя однажды перед воротами своей конюшни, Маджуб вырезывал ножом рукоятку своей палки. Зима уже близилась к концу, и с того времени, как рассеялась семья Айшу-бов, прошел год. Маджуб сильно изменился. Он знал уже немного по-французски. Он чисто одевался, как горожанин, рискуя даже иногда показываться в европейском платье с одною шешией, и пил полынную водку, как и другие, в кафе Орлеанвиля.

…Мимо конюшни шел нищий с длинными седыми волосами под старым рваным покрывалом. Его тело прикрыто было лохмотьями, а в руке находилась длинная палка.

— Во имя Бога и Его Пророка, подайте милостыню!

Маджуб вздрогнул и поднялся, оставив свою работу.

— Си-Мохамед! Си-Мохамед! Я брат твой… Маджуб… Куда идешь ты?

Но старик прошел мимо. Всякий свет разума погас в его тусклых глазах. Маджуб сунул ему в руку все деньги, какие были у него, поцеловал его в лоб и вернулся в конюшню. Там, прислонившись к перегородке, он схватил руками голову и глухо зарыдал от боли в уже зажившей и так внезапно раскрывшейся душевной ране.

А старик продолжал идти прямо перед собою, ничего не видя и не узнавая во тьме окутавшей его мозг вековечной ночи. Машинально, во имя Аллаха, протягивал он руку, прося того хлеба, в котором отказала ему красная и каменистая земля его страны.