Тень. Голый король - [4]

Шварц задумался.

Перед этим он год добивался согласия Гаянэ. Дело шло туго. И вот однажды, холодным ноябрьским вечером шли они с Гаянэ после репетиции по берегу тихого Дона. Шварц все бубнил, что, дескать, готов ради красавицы на все. Практически на все. И убить себя могу, и банк ограбить, и поэму написать, – в общем на все!

– Ну уж прямо на все? – не поверила красавица и посмотрела на черную ледяную воду. – А слабо, если я скажу, чтобы ты прыгнул в Дон – прыгнуть?

Женя, счастливый, что от него не потребовали чего-то большего, в тот же миг, пока Гаянэ не передумала, ринулся в воду, в чем был. А был он в тот исторический момент в роскошном дорогом папином пальто, в шляпе своего лучшего друга и калошах дедушки по отцу.

Только после этого подвига Шварц, на свою голову, добился согласия на женитьбу.

«Увы, – вспоминал потом Евгений Львович, – наш брак оказался неудачен, потому, наверное, что совершился не на небесах, а в воде ледяного Дона».

Но это – «историческое уточнение». А в тот день Шварц был счастлив: он не утонул, девушка будет его женой, новое условие, выдвинутое старыми родственниками невесты, показалось легким развлечением, и Женя хладнокровно согласился.

Он всегда считал себя русским писателем, выше этой национальности ничего не знал, ему было решительно все равно, что там написано в паспорте.

И до 1928 года при всяком удобном случае дружеского подпития Евгений Львович с гордым видом «из широких штанин» вынимал паспорт и всем предлагал:

«Читайте! Завидуйте! Я, сын еврея и русской, тем не менее – армянин Советского Союза!»

А в 1928 году первая семейная лодка Шварца разбилась о быт, а также о разность характеров. Чехов, любимый писатель Шварца, сказал о подобных вариантах семейной жизни:

«Двое встретились,

полюбили друг друга,

поженились

и были несчастливы».

Так что, когда в стране приняли решение выдать своим гражданам новые паспорта, Евгений Львович понял, что наступило самое подходящее время в графе «национальность» восстановить историческую справедливость, и на вопрос, кто, дескать, вы такой, ответил, что он – «иудей». А девушка-паспортистка услышала другое, и вскоре Шварц обнаружил, что если верить паспорту, он по национальности – «индей».

Ну, как было после этого не стать сказочником?!

Ближайший друг поэт Николай Олейников оценил эту ситуацию в таких стихах:

Я красив, я брезглив, я нахален

Много есть во мне разных идей.

Не имею я в мыслях подпалин,

Как имеет их этот «индей».

Но это все впереди, а пока вернемся на мгновение в Казань.

Потому что именно в Казани, чтобы жениться на чистокровной русской дворянке, госпоже Шелковой, неистовый и грозный Лев Борисович, преодолев сопротивление темной, ортодоксальной екатеринодарской родни, отрекся от иудаизма и крестился. Правда, и в качестве православного, по заведенной в те годы моде, верил со всей силой своего еврейского темперамента только в нового бога – Карла Маркса.

«В красном углу родительской комнаты висел литографский портрет грозного бородатого человека.

– Кто это? – спросил я отца.

– Святой Карл – ответил отец». (Е. Шварц. Дневники.)

Говорили, что и на занятия любовью он склонил молоденькую Машу, приехавшую в казанский университет из далекой Рязани, читая ей вслух с каким-то особым выражением «Капитал» своего любимого Карла. Девушка будто бы разомлела под его выразительное чтение, и сама даже и не заметила, как стала матерью великого сказочника.

«Вот, значит, какая муза, и какой „Капитал“ склонились над колыбелькой нашего друга Жени Шварца! – шутили друзья. – Что же вы хотите от несчастного малого? Тут не то что сказки для детей и взрослых будешь сочинять, тут и горькую запьешь с самим Горьким!»

Семейная жизнь родителей писателя складывалась не просто.

«Рязань и Екатеринодар (ныне Краснодар), – вспоминал Шварц – мамина родня и папина родня, они и думали, и говорили, и чувствовали по-разному.

И даже сны видели разные, как же они могли договориться?…

Отец был сильный и простой. Участвовал в любительских спектаклях. Играл на скрипке. Пел. И расхаживал по дому в римской тоге. Рослый, стройный, красивый человек, он нравился женщинам и любил бывать на людях.

Мать была много талантливей и по-русски сложная и замкнутая…

Думаю, что отец смотрел на удачи свои, принимал счастье, если оно ему доставалось, встречал любой свой успех, как охотник – добычу.

А мама – как дар некоей непостижимой силы, которая сегодня дарит, а завтра может и отнять…

Шварцы были определенны и мужественны и просты – и я любовался ими и завидовал.

Нет, не завидовал – горевал, что я чужой среди них…».

И снова уже в другом месте своих знаменитых «Дневников»:

«Отец был резким, вспыльчивым человеком, в отличие от ласковой и нежной матери».

При такой разности характеров родители Шварца давно бы разошлись, но как написал в своем стихотворении, адресованном вроде бы совсем другим людям, спустя много лет Евгений Шварц:

В доме «восемь» на Сенной

Жили-были муж с женой.

Им пришлось беднягам худо,

Но спасло от смерти чудо:

Научила их беда, разбудила навсегда,

Вразумило состраданье;

И на этом – до свиданья!

Город Майкоп в старости писателю вспоминался как некая Венеция. Майкопу, как и Венеции, все время угрожала опасность утопнуть. Но не в пучине морской, как Венеции, а в обычной сухопутной грязи.